| Так, мистер Монтфорд в «Идеальном муже» Оскара Уайльда ответил г-же Марчмонт на ее предложение посидеть с ним за столом, пока он будет ужинать, и быть зрительницей: «Я, знаете, не особенно люблю зрителей, когда я ем...» А все, что нелепо, неуправлено, непрекрасно в духовном отношении, есть тем самым грех, расстройство души, ее бессилие. И так как дух непосредственно связан с плотью, то последнее переходит на все: на самих людей, которые от непомерного своего жранья делаются дряблыми, болезненными, на их дела, слабые и непостоянные, на пищу, вредную и часто являющуюся для людей ядовитою. Напротив, воздержание сообщает благодать пище и вкушающим ее. Воздержник силен духом и крепок в немощном своем теле, у него нет расслабления, аще и что смертно испиет, не вредит ему ( Мк. 16, 18 ). «Простой хлеб с трапезы непорочного, – говорит св. Исаак Сирин 228 – очищает душу ядущего от всякой страсти 229 Трапеза пребывающего всегда в молитве – сладостнее всякого благоухания от мускуса и благовония от мира 230 боголюбивый вожделевает оной, как бесценного сокровища». Гений русского народа проникновенно изобразил все это в своих былинах. В них характерной чертой идеального, духовного человека является воздержание, а плотского, страшного по умственно-бесовской силе представителя заморской культуры – каковой в народном сознании воплощается в «проклятое чюдишше» – характеризует, наоборот, жадность ко всякой похоти (в широком смысле). Замечательно особенно то место, где главный вопрос, интересующий представителя этой культуры, был вопрос о количестве еды для «калики перехожей», под видом которого скрывался русский богатырь Илья Муромец. Говорит проклятое чюдишшо: «Ишша много ле он хлеба к выти съес?» то есть за один раз. – Еп. Варнава.) Говорит калика перехожая: «От ковриги краюшецку откушаёт, А и той краюшкой троё сутки живет». На это заморский «сверхчеловек» с бесстыдством и презрением отвечает: «По сторублевому быку да я ведь к выти ем!» Народ, видевший красоту подвига в воздержании и желавший ее находить даже в своих богатырях, по достоинству оценил скотские наклонности «проклятого» представителя цивилизации. Калика говорит: |
| «Ты идитка, девка, на Сияньску гору, Пыкажи ш ты, девка, свою правую руку, Ой спишу ш я табе усю Христову муку, Штоп ны твою руку люди зыглидали, Яны ядыному Богу яны пыверяли, Нявернаго смока яны проклинали» (Ром. 316). По Р 5 «под поганого цмока» закладывают 12 пар волов (срв. в Leg. Aurea : четыре пары быков, quatuor paria boum 941 ), но они его «ня кранули». Тогда Георгий заложил своего коня и «Повязли яго по белому свету, Кабы верали людзи Господу Богу, Да ня верили поганому цмоку» (Ром. 316). Излишне говорить, что русские стихи гораздо поэтичнее этих жалких пересказов легенды, пересказов нелепых и незаконченных. Белорусский калика поёт «большой» стих довольно хорошо, но из «малого» делает нелепость. Отличие Р 4 и Р 5 от русских стихов заключается в том, что, во-1-х, в них нет мотива о семейной вражде, в которой видную роль играет царица; но и её, как мы видели, совсем нет в белорусских стихах; во-2-х, нет, как указано выше, имён и характеристик злого царя и царицы; в-3-х, окончание в Р 4 , которое я не совсем ясно понимаю: что, собственно говоря, сделал Георгий? Не яснее и Р 5 : очевидно, тот и другой – неудачная попытка белорусских авторов сочинять. На счёт этого же сочинительства надо отнести упоминание Р 5 о том, что Георгий испугался: этим испугом оттеняется страховидность дракона, впрочем, ясно обрисованная и сама по себе. Но обращение царя: «Уставай-ка ты, доцырь, заутра раненько, Умывайсь-ка ты, доцырь, было-бяленько, Надевай-ка ты, доцырь, смярётное платьтя» (Р. 315) – сближает наши Р 4 и P 5 с русскими стихами. При этом уничтожается противоречие, наблюдаемое в последних. Царь приказывает снаряжаться, одеться в лучшие платья, а девица снаряжается в чёрные. Она разве могла узнать об обмане? Никоим образом раньше, чем прибыть к берегу озера. В книжных редакциях царь прямо, без обмана, открывает дочери правду, и её печаль до отправления, её плач – понятны. Понятны для нас и слова царя в Р 4 и отсутствие обмана. Один стих в Зап. Геогр. Общ. по Отд. Этн., V, 119–120, по Кирпичникову (стр. 193) стоит совершенно особняком, и я полагаю, что он мог бы быть выделен в особую группу. Так как этот стих мало известен, а у Кирпичникова нет цитат, то я приведу некоторые. |
| Класть гребень в головы (для гадания). Лить воск, олово. Строить колодцы из лучин. Втыкать солому в потолок. Зажигать куделю. Подслушивать на перекрестке. Подслушивать у замка житницы. Смотреть на месяц. Доставать каменья из проруби (ворожить и гадать о святках) . Бросать каменья в воду: коли забурчит, то муж будет воркотун. Кому вынется, тому сбудется, хорошему не минуется (с припева подблюдной песни) . Гавкни, гавкни, собачка, где мой суженый (гадают девки о святках, стуча ложкою в ворота) . Кукушки, голубушки, кумитеся, любитеся, даритеся (приговаривают девки, когда кстят кукушку и кумятся) . Если девка навивает початок туго и ровно, то хорошо будет жить с мужем. Если у девки часто подол мокрый либо в грязи, то муж будет пьяница. Нитку первоученку пряха должна сжечь и съесть. Не покидать ниток на веретене к воскресному и праздничному дню, чтобы не рвались. Замораживают к Новому году воду в ложке: пузыри – к долговечности, ямка сверху – к смерти и пр. Что услышишь под окном, того и жди (гаданье о святках) . Что скажут подслухи, то и будет (то же, под окном слушать) . Кинь, тетка, бобами, не будет ли за нами? Как в воду глядишь, так и кажется. Нечего и костьми метать, коли нечего искать. Знахари-то говорят (заговаривают), как город городят. Много лет (жить) кукушка бабе накуковала, да обманула. И в одной бане, да не одни приметы. Оберег внаи бережет (арх. очень, весьма) . Кто ворожит, себе воло жит (т. е. маслит) . Ворожбиту грош, а больному тож (т. е. не легче) . Встречи да приметы до добра не доведут. В чох, да в жох, да в чет не больно верь. Разбирать встречи да приметы – с печи не слезать. Разбирать встречи – не слезать с печи . Кудью да кудесью волости не изо йдешь (арх) . Калика паленица (странник паломник) порчи не боится. Баба ворожила – головой наложила (т. е. дело головы стоит, по заклятию) . Кто ворожит, на того головою наложить. Ворожба не молотьба: не красна ей изба. Вольно бабе ворожить. Не ворожит, а шепчет. Когда ты, бабушка, ворожить стала? – Да когда хлеба не стало. |
| Таким образом, материалом для предметно-логической классификации могут быть лишь те значения исходных нарицательных слов, которые не противоречат критериям антропонимической вероятности. К последним следует отнести: 1) логическую совместимость с объективной ситуацией периода становления различных групп национальной ономастики, соответствие исторической логике вещей; 2) аналогию с семантически близкими основами; 3) идентичность или родство с засвидетельствованными семантическими и словообразовательными типами антропонимов; 4) статистический вес данной группы антропонимов и распространенность всех или отдельных ее представителей; 5) соответствие традиционным классификациям исторических способов образования антропонимов, сложившимся в русской и общей науке об именах. Надо, однако, учесть, что применяя к исследованию фамилий критерии антропонимической вероятности, мы далеко не всегда приходим к однозначному решению относительно смысла их исходных прозвищ. В ряде случаев можно предположить существование нескольких прозвищ-омонимов, одинаково звучавших, но разнозначных, которые бытовали в одном или разных наречиях. Так, рассматривая историю фамилии Калягин, обнаруживаем, что исходное прозвище входит не в один, а в несколько синонимических рядов и соответственно принадлежит к нескольким предметно-логическим системам. Каляга или Калига в вологодском и нижегородском говорах означало «непогода, мокрый снег». Синонимы этого слова – лепень, слякоть, хижа, чичер, халеба, халива, рянда, дряпня, мокредь, дрязга – дали фамилии. Лепнев, Слякотнев, Хижин, Ряндин, Дряпнев, Мокредьев, Непогодин, Халебин, Чичеров, Халивин, Дрязгин. Все они напоминают о зимнем ненастье и мокропогодице, сопутствовавших появлению на свет родоначальника фамилии. Их темы (основы) входят в систему прямых или косвенных названий периодов времени – темпоральных терминов. Однако в новогородском, псковском и пермском говорах слово калига, равно как и бухма, бушка, калива, каливка, калика, каличина, грызина означает брюкву (ср. костромское голань, галанка, ланка, ландушка; вятское буква; нижегородское бушма; ярославское немка; смоленское синюха, грыжа; тверское грыза; архангельское желтуха, землянуха и др.). Все они нашли свое отражение в фамилиях Бухмин, Бушков, Каливин, Каливкин, Каликин, Каличинов, Грызинов, Голанин, Ланков, Ландушкин, Немков, Синюхин, Грызин, Желтухин, Землянухин и т. п. Присвоение младенцам имен овощей и плодов было в свое время вполне обычным явлением, и в документах XV–VI вв. мы находим такие личные имена, как Капуста, Огурец, Репа, Чеснок, Орех, Яблок. Но брюква была чужеземной гостей (о чем свидетельствуют и некоторые ее местные названия: галанка, немка) и широко распространилась лишь в XVIII в., когда некалендарные личные имена стали редкостью. Зато она вполне могла дать образный материал для прозвищ тем, кто ее выращивал, ел или сколько-нибудь походил на нее округлостью форм, цветом лица, гладкой поверхностью черепа и т. п. |
| И пошёл Илья к Царьграду Что ни шаг — Илья по версте отмер дает, скоро-наскоро пришёл в Царьград, подошёл к княжескому терему. Мать-земля под Ильёй дрожит, а слуги злого Идолища над ним подсмеиваются: - Эх ты, калика русская нищая! Экий невежа в Царьград пришёл Наш Идолище двух сажен, а и то пройдет тихо по горенке, а ты стучишь-гремишь, топочешь. Ничего им Илья не сказал, подошёл к терему и запел по-каличьсму: - Подай, князь, бедному калике милостыню! От Илюшиного голоса белокаменные палаты зашатались, стёкла посыпались, на столах напитки расплескались. Слышит князь царьградский, что это голос Ильи Муромца, — обрадовался, на Идолище не глядит, в окно посматривает. А великанище-Идолище кулака по столу стучит: Голосисты калики русские! Я тебе, князь, велел на двор калик не пускать! Ты чего меня не слушаешь? Рассержусь — голову прочь оторву. А Илья зову не ждёт, прямо в терем идёт. На крыльцо взошёл — крыльцо расшаталось, по полу идет половицы гнутся. Вошёл в терем, поклонился князю царьградскому, а Идолищу поганому поклона не клал. Сидит Идолище за столом, хамкает, по ковриге в рот запихивает, по ведру мёду сразу пьёт, князю царьградскому корки-объедки под стол мечет, а тот спину гнет, молчит, слезы льёт. Увидал Идолище Илью, раскричался, разгневался: - Ты откуда такой храбрый взялся? Разве ты не слыхал, что я не велел русским каликам милостыню давать? - Ничего не слыхал, Идолище не к тебе я пришёл, а к хозяину — князю царьградскому. - Как ты смеешь со мной так разговаривать? Выхватил Идолище острый нож, метнул в Илью Муромца. А Илья не промах был — отмахнул нож шапкой греческой. Полетел нож в дверь, сшиб дверь с петель, вылетела дверь на двор да двенадцать слуг Идолища до смерти убила. Задрожал Идолище, а Илья ему и говорит: - Мне всегда батюшка наказывал: плати долги поскорей, тогда ещё дадут! Пустил он в Идолища шапкой греческой, ударился Идолище об стену, стену головой проломил, А Илья подбежал и стал его клюкой охаживать, приговаривать: - Не ходи по чужим домам, не обижай людей, найдутся и на тебя старшие? |
| Мы не можем забыть, как одна, самая невинная, шутка на счёт доблемужества (νδραγθημα) пресловутого Иракла (Геркулеса) при дворе царя Авгия вызвала однажды совсем нежданную вспышку в одном «патриоте», заметившем горячо: наши Ираклы, по крайней мере, очищали что могли, а ваши только гадили в истории. Недаром такая запальчивость. Это говорит претендент на какое-нибудь историческое или географическое наследство «Восточное». Есть немалочисленные наследники и громкого имени Римского. И, по странной случайности, именословные права их на наследство находятся в обратной пропорции с действительными. Имя Римлян – Romani – фактически досуществовало до нашего времени только в Румынах. Но; конечно, никому в голову не придёт считать Румелию практическим достоянием Влахов, пусть даже – Даков (а по нашим исследованиям – Печенегов), хотя под названием Куцо-влахов и Цинцар их можно встретить, говорят, враздробь по всей Румелии. Другими, прямыми – по метрическому, так сказать, свидетельству, наследниками «Римской 3емли» могли-бы быть народы приснопамятной Римской Империи, переходившей в течение веков с места на место из Италии во Францию, из Франции в Германию (заглянувшей даже в Испанию), и досуществовавшей с грехом пополам до текущего столетия. Но и эта «калика перехожая» в 1804 г. скончалась и торжественно погребена Европою, по приказу тогдашнего её диктатора. Настоящих, документальных «римлян», таким образом, не стало. Но, упомянутые выше, ничему не научившиеся арендаторы Востока, кроме слова Рум-или, к счастью имеют ещё другое, за которое крепко и ухватились – было в достопамятный 1853 год, и продолжают держаться доселе. Это ходячее и официальное в Турции слово есть: Рум–милети, т.е. род или народ: Рум, представляющий собою если не преимущественную, то, во всяком случае – существенную часть Турецкой державы. В нём заключается неоспоримый документ народа Рум=Ρωμαων=Romanorum на право владения Румелией – по юрисдикции буквы и фатальной Турецкой практики. Только опять беда. В настоящее время оказывается существующим не в истории уже, а в географии, изучаемой всею Турцией, королевство Рум, которому имя его служит отличною посылкою к понятному без намёка, политическому силлогизму. |
| – Верно, уж такие и есть. – Да что далеко ходить! – вставила свое словечко старушка. – Годов десяток, не больше, у нас на всем Выг-озере только и был самовару койкинского батюшки, да на Выг-озерском погосте другой, да у Семена Федорова третий, да у дьякона… всего девять самоваров было. А теперь у каждого, да еще по два. – Старики наши, – продолжал хозяин, – гнильтиной кормились да воду пияша, а молодому давай хором, коня да дом. – Так и нужно, – раздался неожиданно молодой, свежий голос младшего сына хозяина. – Без коня в наших местах и жить невозможно. – А что, кому поматерее себя, будто поперечить-то и неловко, – поправил старик. – Как же это старики-то кережи (ручные сани) на себе без коней возили? – Старики только и знали, что свою душу спасали, о других и не думали. – А об ком же еще и думать, как не о себе? – Да что и в этом хорошего: уйти в лес да гнилью питаться? – А пойди-ко, брат, уйди. Не-ет, не уйдешь. Ведь на Страшном-то судилище господнем ты за себя за одного отвечать будешь, за других там не спросят? – Ве-ерно, верно, за других не спросят, – вторил зять. На этот раз мне так и не удалось сойти с официального тона беседы. Она была длинная и утомительная. Потом я убедился, что старик был не совсем искренним, когда советовал сыну уйти в лес. Это был по натуре не пустынник, а крестьянин. Он любил землю, крестьянство, готов был идти на какой угодно каторжный труд, лишь бы не расстаться с землею. «Уйти в лес» – так учили пустынники, в это он верил, искренно всю жизнь собирался уйти, но все-таки не ушел, а устроил большую семью, Дом, все хозяйство. В нем жил инстинкт хлебопашца. Однажды он мне рассказал такую, характерную для здешних мест сказочку: «Старик один спасался, богу молился в лесу. Вот приходит к нему калика прохожий, господь уж только знает, кто он такой, приходит и говорит: – Бог помощь, лесовой лежебочина! – А какой я лежебочина, как я богу молюсь да тружусь, труды полагаю да потею… – Да что твои труды! Вот благочестивый крестьянин на поле пашет, так знает, когда господь к обедне зазвонит и когда обедать пора приходит. |
| 4) Нет достаточных оснований объяснять отчество Добрыни из греческого νκητος; рассуждения о влиянии апокрифического мучения Никиты на Добрынины былины должны быть оставлены, как совершенно ненаучные. 5) Былины о змееборстве Добрыни, с одной стороны, осложнившиеся некоторыми добавлениями (привоз воды для князя, «первый» бой со змеем), с другой стороны, подобно змееборческой формуле вообще, привязали к имени Добрыни-змееборца другие сюжеты, связанные с змееборческой формулой: отсюда и образ Змея-свата для Добрыни, былины о женитьбе Добрыни, былины о Добрыне и Марине. 6) Главной частью в (древней по происхождению) былине о Добрыне и Марине является отношение Марины к Змею. Марина былины не есть Марина Мнишек. 7) Южнославянская легенда о Михаиле из Потуки, возникшая в XII веке под непосредственным влиянием легенды о Георгии и драконе, послужила одним из источников былины о Михаиле Потоке. 8) Своеобразный характер этой былины, со змееборством и с изменяющей женой, объясняется отчасти тем, что уже в южнославянской легенде были черты (смертельная рана Михаила от змея), осложнившие потом сюжет змееборства сюжетом о неверной жене. Такая осложнённая легенда перешла на Русь не ранее XIII–XIV века, после сложения былин о Добрыне. 9) Образ Марии Лебеди Белой в былинах весьма сложен: с одной стороны, в ней отразилась царевна Георгиевско-Михайловой легенды, с другой, это – персонаж, известный из целого ряда сказок, ни ассоциация с «озером», ни свадебная символика не имеют никакого значения для объяснения образа Марии Лебеди Белой. 10) Мнение (Потанина) об ордынском происхождении былины о Потоке не может быть принято. 11) Перенесение имени Потока на атамана калика имело место уже тогда, когда все подробности былины о каликах сложились, и было вызвано сходным отношением женских персонажей обеих былин к змеям-любовникам. Закапыванье в землю каличьего атамана ассоциировано с опусканием в могилу Потока. 12) В некоторых случаях былины о Соловье Будимировиче, о Потоке и о Добрыне являются во взаимоотношении. Менее ясно отношение Потока (или Добрыни) к Ивану Годиновичу. |
| ирл. пилигрим св. Колумбан: «Конец же дороги всегда был предметом надежд и желаний странников, и потому, так как все мы странники мира (sumus mundi viatores et peregrini), мы представим, будто конец пути, т. е. нашей жизни, конец нашей дороги,- это и есть наша родина (patria nostra est)» (см.: Прокофьев Ф. Д. Peregrinamio в океане//Одиссей, 2009. М., 2010. С. 33-35). Т. о., «Плавание св. Брендана» проходит во многом в «чужих», земных краях, к-рые подлежат оценке с т. зр. не только земной, но и небесной родины (patria). Духовный, визионерский смысл явно не проявляется в зародившейся в нач. XII в. рус. паломнической лит-ре, но представление о жизни как о странствовании, т. е. П., отразилось и в ней: ср. заглавие многих списков «хожения» игумена Даниила («Житье и хоженье…»), начиная с древнейшего (1495) (см.: «Хожение» игум. Даниила. 2007. С. 13), или поразительное по простодушной конкретности заявление инока Парфения в начале его «Сказания о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле» (1855): «Достигши совершенного возраста и получивши паспорт, я отправился в странствие на всю временную жизнь и оставил мир и иже в нем, ища благоугодить единому Господу своему, Иисусу Христу» ( Парфений (Агеев). 2008. Т. 1. С. 22). В древнерус. и рус. лит. (фольклорной) традиции наряду с термином «паломник» получили распространение термины с аналогичным значением: «странник» («стороньник», «страннопроходец» и т. п.), «поклонник» («поклонитель», «поклонщикъ» и т. п.), «богомолец» («богомольник», «богомольщик» и т. п.), «калика» («калига») (возможно, от диалектного «калига» - обувь паломников), «пилигрим» («пелигрим», «пельгрим» и т. п.). За описанием путешествий в древнерус. лит-ре закрепился жанровый термин «хождение», «хожение» (от слова «ход», родственного греч. δς - путь, δτης - странник, δεω - странствую - Фасмер М. Этимологический словарь рус. языка. М., 20094. Т. 4. С. 252-253). Древнерус. хождения, по популярности у читателей уступавшие место лишь агиографическим сочинениям, до кон. XIV в. представляли собой только П. в Царьград и Палестину, иногда, особенно в случае К-поля, осложняемые др. декларируемыми или подразумеваемыми целями (церковно-дипломатическими, торговыми и т. п.). Др. земли, в т. ч. сакральные центры (напр., Афон), без сомнения известные на Руси по реальной паломнической практике, в ранних хождениях лишь упоминаются. Так, игум. Даниил заметил, что, миновав о-в Крит, можно отправиться «на шюе въ Иерусалимъ, а на десно к Святей Горе» («Хожение» игум. Даниила. 2007. С. 18). Однако в рус. паломнической лит-ре описания Афона (в отличие от Св. земли и Царьграда) до XVI в. неизвестны, если не считать краткого сообщения Игнатия Смольнянина (наряду с Солунью) в составе «Сказания летом въкратце» (1396), сопровождающего ряд списков его «хожения» (см. подробнее в ст. Игнатий Смольнянин ), и «хожения» Зосимы, посетившего Св. Гору в 1420 г. и оставившего краткий перечень афонских мон-рей (см. подробнее в ст. Зосима , диак.). |
| Наш народ давно уже вывел главную мудрость, которой и двигал историю: " На Бога надейся, а сам не плошай " . Мамай, который, согласно легенде, улепетывал с Куликова поля, причитая, что " силен русский Бог " , не крестом святым, а четырьмя основными и одним засадным полком был разбит. И не чтением " Отче наш " , а копьем инок Пересвет выбил Челубея из седла. К внешнему благочестию русские всегда относились без особого пиетета. Они, конечно, уважали тех, кто соблюдал все церковные правила. Но всегда отмечали, что роль этих правил крайне невелика. Лет двадцать назад моя прабабушка, родом из Тамбовской области, пересказала мне короткую морализаторскую историю, которая у них в селе передавалась испокон веков из поколения в поколение и различные варианты которой ходили по всей стране. История эта рассказывает о двух женщинах, живших в соседних домах. Обе рано овдовели, одна бездетной была и так замуж и не вышла. Обратилась к благочестию, ни одной службы в церкви не пропускала, ни одного поста. Каждый день исправно молилась, надеясь попасть в царствие небесное. Вторая же, от мужа законного детей не имея, прижила потом от разных мужиков троих " подкрапивников " . Зла никому не делала, но жила беспутно, в церкви почти не бывала, молитв не знала. В один вечер шел по селу старичок, калика перехожая. Постучал сперва в дом к благочестивой женщине, попросился переночевать. Та ему и ответила: " Ох, не могу я тебя приютить, живу одна, в строгости себя блюду. Ты вон к соседке моей иди, она любую голь перекатную принимает " . Пошел старичок ко второй женщине. Та его сразу впустила, на полати уложила. " Поесть, не обессудь, нет ничего сегодня, мои пострелята голодные сидят. Разве что вот луковицу держи последнюю " . Съел старик луковицу, а наутро ушел. Долго ли, коротко ли, только время пришло и померли обе соседки в один день. И стоят они перед вратами рая. Привратник беспутную женщину впустил, а перед благочестивой ворота захлопнул. Опешила та: " Но я же... Да как же... Она... А я... " |
|
|
