| И раз – только раз – приснилось ему утро конфирмации – и это было счастьем, что больше конфирмация ему не снилась. Грохнула дверь – где-то сбоку – и бряцание цепей. И он услышал протяжный голос Рылеева: «Простите, простите, братцы» – и мерно, звеня цепями, Рылеев проходит мимо его камеры, а Вильгельм не может пошевельнуть ни рукой, ни языком, чтобы попрощаться. Гремят цепи, и, кажется, гремит музыка. Она гремит сладостно и мерно. На кронверке Петропавловской крепости военная музыка, в тонком утреннем воздухе трубы отдаются круглым, выпуклым звуком – прекрасная, спокойная музыка. Двери, в дверях щелканье ключа. Его вывели и впихнули в каре. Он обнимает Пущина, Сашу. Легко очень дышать. – Тише. (Кто-то, кажется, командует: тише.) В самом деле – как он не заметил – там пять качелей, узких, новеньких. А, – вот их ведут качаться. Пятерых. Пятеро. Руки у них скручены на спине ремнями – и ремнями ноги – они делают маленькие-маленькие шаги. Рылеев. Лицо! Лицо! Спокойное! Он кивает Вильгельму. – Он мотает головой, смотрит на него. Лицо! Их ведут качаться. Музыка. Детские качели. А Вильгельма вдруг тащат. Ему тошно. С него срывают фрак, бросают в огонь. Дым душный, давит дыхание. Треск над головой – кажется, шпагу сломали. Лицо! А перед ним чучело: в огромной шляпе, с огромным грязным султаном, в больших ботфортах – и полуголый. Из-под арестантского полосатого халата икры торчат. Вильгельм понимает, что это так Якубовича нарядили, и визгливо, тонко хохочет. Лицо! Вильгельм хохочет. С высокой белой лошади генерал Бенкендорф смотрит гадливо ясными глазами на Вильгельма. А он хохочет – дальше и дальше, все тоньше. Лицо! Вой несся из камеры удушливый, сумасшедший вой и лай. IV Как друг, обнявший молча друга Перед изгнанием его. Небольшая станция между Новоржевом и Лугою – Боровичи. Каждый, кто сюда попал и ждет, пока станционный смотритель, смотря на него пристально и соображая его чин и звание, отпустит ему лошадей, – поневоле начнет бродить у стен, осматривать старые картины и портреты, знакомые – толстой Анны Ивановны, курносого Павла, или незнакомые – генералов с сердитыми глазами. И конечно, висит здесь «история блудного сына». |
| – Не тревожьте Джорджа Барнуэлла , – перебил Сэм, с недоумением прислушивавшийся к этому краткому диалогу. – Все знают, какой это был казус, но мое мнение, заметьте, что молодая женщина заслужила виселицу куда больше, чем он. Ну, да все это ни туда, ни сюда. Вы хотите дать мне полгинеи. Отлично, я согласен, лучше я не могу ответить, не так ли, сэр? (Мистер Пиквик улыбнулся.) А следующий вопрос вот какой: какого дьявола вам от меня нужно? – как сказал человек, когда ему явилось привидение. – Мы хотим знать... – начал мистер Уордль. – Э, нет, уважаемый сэр... уважаемый сэр, – перебил деловой маленький человек. Мистер Уордль пожал плечами и умолк. – Мы хотим знать, – торжественно начал маленький человек, – и с этим вопросом обращаемся к вам, чтобы не подымать тревоги в доме... мы хотим знать, кто у вас здесь в настоящее время проживает? – Кто проживает в этом доме! – повторил Сэм, в воображении которого постояльцы всегда были представлены той специальной частью своего туалета, которая находилась под непосредственным его наблюдением. – Есть у нас деревянная нога в номере шестом, есть у нас пара ботфорт в тринадцатом, есть у нас две пары полусапог в торговом, есть у нас эти-вот сапоги с цветными отворотами в комнатке за буфетной да еще пять пар с отворотами в столовой. – И это все? – спросил маленький человек. – Постойте-ка минутку! – добавил Сэм, вдруг припомнив. – Да, есть у нас к тому же пара веллингтоновских сапог, изрядно поношенных, и пара дамских башмаков – в номере пятом. – Какие это башмаки? – быстро осведомился Уордль, который, так же как и мистер Пиквик, был приведен в недоумение своеобразным перечнем приезжих. – Провинциальной работы, – ответил Сэм. – Есть на них фамилия сапожника? – Браун. – Откуда? – Из Магльтона. – Это они! – воскликнул Уордль. – Клянусь небом, мы их нашли. – Тсс! – сказал Сэм. – Веллингтоновские пошли в Докторс-Коммонс. – Что вы! – сказал маленький человек. – Ну да, за лицензией. – Мы подоспели как раз вовремя! – воскликнул Уордль. – Проводите нас в ее комнату, нельзя терять ни секунды. |
| В описание вкрадываются элементы комические: «В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адриану. Череп его ласково улыбался гробовщику. Клочки светло-зеленого и красного сукна и ветхой холстины кой-где висели на нем, а кости ног бились в больших ботфортах, как пестики в ступах» (6, 127). Шалость гения. Единственно трагическая повесть цикла — «Станционный смотритель». Она вообще занимает особое место в истории русской литературы: здесь впервые появляется тип так называемого «маленького человека» — одно из художественных открытий Пушкина. «Маленький человек» — человек незначительный по положению, забитый, придавленный жизненными обстоятельствами, страдающий. Потом он становится одним из традиционных персонажей русской литературы — всех и не перечислить. Начиналось же всё с Самсона Вырина, станционного смотрителя. В «Станционном смотрителе» нет того, что в других повестях: над Выриным Пушкин не иронизирует, его цель: вызвать у читателя сострадание, создать мощное эмоциональное напряжение в душах людей, которое должно привести к сильнейшему катарсису, то есть к возвышающему внутреннему потрясению и очищению. А как понимать «новые узоры по старой канве» в связи с этой повестью? Старая канва — это мотив соблазнения. Коллизия опять-таки популярнейшая. И в мировой литературе вообще, и во все времена, и в пушкинские в частности. Ближайший к Пушкину пример (из известных) «Бедная Лиза» Карамзина. И всегда авторское внимание было — либо к соблазненной, либо к соблазнителю. Или сочувствие к жертве, или какая-то оценка соблазнителя. Пушкин же характеры и судьбу обоих лишь как бы пунктиром намечает. И такова же вообще особенность Повестей: зачем давать массу подробностей в старом и всем до тонкостей известном сюжете? Читателю они и без того знакомы, много раз на все лады повторялись. Можно было написать, разумеется, нечто вроде «Бедной Дуни» (и кто-то писал), но то не для Пушкина. Он понимал: начни он подробнейше описывать, как Минский соблазнял Дуню, выйдет лишь ряд шаблонных и скучных эпизодов. Прежде он литературные стереотипы намеренно подавал и смеялся над ними, теперь же не до смеха, не до банальностей. Пушкин лишь намечает «старую канву» и дает «новый узор» — его интересует иная жертва: бедный отец. Судьба Дуни как раз благополучна. У Пушкина же: а что, если в этой ситуации выбрать иную точку зрения? Для своего времени — подлинное новаторство. И художественное открытие. |
| В младенчестве слышал я сказку о добром молодце, который, украв у соседа петуха, набрел, пробираясь через кладбище, на толпу мертвецов. Забавники того света, покинув могилы, чтоб погреть свои кости на месяце, играли, перекидывая своими головами как мячом; гробовые одежды лежали рассеяны. Испуганный вор, зная, что оборотни так же боятся пения петуха, как мы стихов Котова, так давнул несчастного вестника зари, что он закричал кокареку благим матом. Смутились пляски покойников; каждый, надевая голову, какую послал ему случай, и одежду, какая попалась под руку, швырком и кувырком кидался в могилу. Наутро любопытные нашли весь гробовой мир вверх дном: известный красавец лежал с беззубою головой старухи, у старика профессора философии накинута была набекрень детская головка, отставной солдат с деревянного ногою лежал в душегрейке, а кирасирские ботфорты красовались на маленькой ножке танцовщицы. Проснувшись на заре, точно в таком же беспорядке нашел письмо свое Виктор. Напрасно перечитывал он его сверху вниз и снизу вверх, добиваясь толку; напрасно искал он, что ему хотелось вчерась выразить, – это было настоящее вавилонское смешение языков. – Или я сегодня умнее вчерашнего, – сказал он наконец, раздирая в куски послание, – или вчерась был так мудрен, что сегодня себя не понимаю. Что бы подумала обо мне Жанни, если бы я грянул в нее такою нескладицею? Совершив autodafe над лоскутками, Виктор вышел в сад подышать свежим воздухом и собраться с мыслями на новое объяснение. Окрестный вид был истинно фламандской школы: небо, подернутое байкою туманов, обстриженные дерева осыпаны пудрой инея; вдали фабрика, у которой длинные трубы торчали как ослиные уши, и даже аист на башенке оранжереи – все напоминало картины Вувермана. Сам не зная как, очутился он у дверей теплицы; сердце вечно влечет нас туда, где вкусило оно наслаждение, как в родину своего счастья. Из нее выходил садовник с лейкою в руке и с трубкою в зубах. – Там никого нет? – спросил Виктор, желая сказать что-нибудь голландцу. |
| Приходила служанка и звала его ужинать; он не пошел, только взял кусок хлеба, торопливо съел его, не сходя с подмостков, и опять принялся за работу. Твердый камень становился все мягче, таял, как воск. Ваятель освобождал из-под каменной оболочки скрытый образ. Молодой невольник закинул голову с отчаяньем, все члены, все жилы и мускулы были напряжены в бесконечном усилии, чтобы порвать узы, которые врезывались в тело. Художник оставил работу поневоле, когда наступили сумерки, засветил огонь и до поздней ночи просидел над любимой книгой, «Божественной Комедией», с которою никогда не расставался, так же, как и с Библией. В эту ночь написал он гордые стихи, посвященные Данте: Dal mondo scese ai ciechi abissi . . . . . . . . . . . . . . Per " foss " io tallch " a simil " sorte nato, Per l " aspro esilio con la virtute, Darei del mondo il più felice stato. . . . . . . . . . . . . . . Из мира сошел он в темные пропасти, Людям открыл вечные тайны, Но подвиг остался без награды; Неблагодарный народ не понял и отверг его. И все же пусть бы я был таким: за его судьбу, За его суровое изгнание и добродетель Я отдал бы самый счастливый удел на земле. Ночь начинала бледнеть, когда Микеланджело лег на жесткую бедную постель для недолгого отдыха, как он это часто делал, почти не раздеваясь, не снимая обуви. Утром Буонарроти призвал лодочников, плотников, каменотесов и заплатил все, что был должен, до последнего сольди. В назначенный Юлием день, то есть в понедельник, пошел он опять во дворец. Ему сказали, что папа едет на охоту в Альбанские горы. Двор был полон веселых звуков рогов, лаем собак, криками доезжачих, шумом и трепетом соколиных крыльев. Микеланджело увидел издали, как Юлий, в странном для духовного лица охотничьем наряде, в больших ботфортах, в шляпе с перьями и кожаном панцире, подобный старому полководцу, садился на великолепного коня. Аккорзио держал стремя. Папа казался оживленным и что-то на ухо говорил своему любимцу, который улыбался тонко и двусмысленно, что Буонарроти понял, что теперь Юлию не до мыслей о гробнице. Он пришел во вторник. Папа еще не возвращался с охоты. Пришел в среду и в галерее встретил знакомого секретаря, который предупредил его, что его святейшество в дурном расположении духа, так как из Болоньи нехорошие вести: он только что избил костылем епископа Анконского. Из приемной выходили придворные с растерянными лицами, и Микеланджело услышал, как французский посланник с улыбкой говорил своему собеседнику, упитанному, жирному и безмятежному капеллану: |
| И в самом деле Селифан давно уже ехал, зажмуря глаза, изредка только потряхивая впросонках вожжами по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки уже давно нивесть в каком месте слетел картуз, и он сам, опрокинувшись назад, уткнул свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей щелчка. Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого, после чего тот пустился рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех, примолвил тонким певучим голоском: «Не бойся!» Лошадки расшевелились и понесли как пух легонькую бричку. Селифан только помахивал да покрикивал: «Эх! эх! эх!», плавно подскакивая на козлах по мере того, как тройка то взлетала на пригорок, то неслась духом с пригорка, которыми была усеяна вся столбовая дорога, стремившаяся чуть заметным накатом вниз. Чичиков только улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «чорт побери всё!» — его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и всё летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога нивесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканьи, где не успевает означиться пропадающий предмет, только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем, с одним топором да долотом, снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит чорт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню — кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход! и вон она понеслась, понеслась, понеслась !.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. |
| Утопающий, говорят, хватается и за маленькую щепку, и у него нет в то время рассудка подумать, что на щепке может разве прокатиться верхом муха, а в нем весу чуть не четыре пуда, если даже не целых пять; но не приходит ему в то время соображение в голову, и он хватается за щепку. Так и господа наши ухватились наконец и за Ноздрева. Полицеймейстер в ту же минуту написал к нему записочку пожаловать на вечер, и квартальный в ботфортах, с привлекательным румянцем на щеках, побежал в ту же минуту, придерживая шпагу, вприскочку на квартиру Ноздрева. Ноздрев был занят важным делом; целые четыре дня уже не выходил он из комнаты, не впускал никого и получал обед в окошко, — словом, даже исхудал и позеленел. Дело требовало большой внимательности: оно состояло в подбирании из нескольких десятков дюжин карт одной талии, но самой меткой, на которую можно было бы понадеяться, как на вернейшего друга. Работы оставалось еще, по крайней мере, на две недели; во всё продолжение этого времени Порфирий должен был чистить меделянскому щенку пуп особенной щеточкой и мыть его три раза на день в мыле. Ноздрев был очень рассержен за то, что потревожили его уединение; прежде всего он отправил квартального к чорту; но когда прочитал в записке городничего, что может случиться пожива, потому что на вечер ожидают какого-то новичка, смягчился в ту ж минуту, запер комнату наскоро ключом, оделся как попало и отправился к ним. Показания, свидетельства и предположения Ноздрева представили такую резкую противоположность таковым же господ чиновников, что и последние их догадки были сбиты с толку. Это был решительно человек, для которого не существовало сомнений вовсе; и сколько у них заметно было шаткости и робости в предположениях, столько у него твердости и уверенности. Он отвечал на все пункты, даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом и что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним вискам 240 пьявок, то-есть он хотел было сказать 40, но 200 сказалось как-то само собою. |
| Государи обнялись — и это было предвестием мира для их войск, смотревших с обоих берегов на эту любопытную встречу своих монархов и сопровождавших радостными восклицаниями их первое объятие. Оно было в то же время залогом того взаимного расположения, которое оба императора почувствовали друг к другу. Александр, умный от природы, тонко образованный, не мог не отдавать должной справедливости великим делам Наполеона в качестве восстановителя разрушенной Франции. Наполеон не мог не уважать высоких качеств Александра, не мог не плениться очаровательностью его обращения, слывшего неподражаемым, наконец, не мог не стараться получить расположение государя, с помощью которого он вернее всего мог подчинить своему влиянию последних, оставшихся у него врагов — Англичан. Французский император не ошибся в своем ожидании: Александр был недоволен Англией, не исполнившей и половины обещаний, данных ею России как своей союзнице, и вопрос о разрыве с ней был решен почти в самом начале встречи императоров. Разговор продолжался два часа. По его окончании свиты государей были позваны к ним в большой павильон, и здесь-то многие увидели на тесном пространстве плота и осенявшей его палатки тех двух великих монархов, от воли которых зависела участь всей Европы. Они рассказывали еще несколько интересных подробностей, которые, наверное, заинтересуют моих читателей. Хотите ли вы знать, например, как был одет император Александр? Он был в Преображенском мундире покроя того времени, в коротких ботфортах , на правом плече — аксельбант , через плечо — Андреевская без эполет , потому что их тогда не носили. Шляпа высокая; по ее краям был заметен белый плюмаж , наверху — черный Перчатки белые, и гораздо длиннее нынешних. Император Французов был в мундире старой гвардии, в ленте Почетного и в маленькой шляпе, которую, наверное, все вы видели на его портретах и гипсовых изображениях. Очевидцы говорят, что он был очень похож на эти известные всем изображения; что, подъезжая к павильону, он даже стоял в лодке со сложенными на груди руками, как его представляют. |
| Не верьте – я просто изучила в Египте и Африке, в Индии и вообще на Востоке многое то, чего другие не знают. Я водила дружбу с дервишами и правда, принадлежу к одному мистическому обществу, но из этого не следует чтобы я уже сделалась Апполонием Тианским в юбке. Меня к тому же очень любит John King дух, и я его люблю более всего на свете. Он мой единственный друг и если я кому обязана радикальной переменой в мыслях жизни моей, стремлениях и т. д., то это ему одному. Он меня переделал, и ему я буду обязана, когда отправлюсь «на чердак», тем что не просижу целые столетия быть может в темноте и мраке. John и я знакомы со времен давних, гораздо ранее, чем он стал матерьялизоваться в Лондоне и прогуливаться с лампой в руке у медиумов. Но ведь это вас не интересует я думаю». Вот первые следы мало-по-малу начинавшегося переодеванья Джона Кинга в махатму Мориа. «Хозяин» еще не выдуман, так как только года через два, в Индии, выяснится, в кого именно должен преобразиться «домашний дух». Но дух этот все же становится уже «старым знакомцем». Что же касается новоизобретенной ереси в спиритизме – Е. П. Блаватская старается вывернуться из противоречия со своими словами в прежних письмах, объяснить свою ересь простым переходом от практики к теории – и пишет: «С тех пор как я в Америке, я посвятила себя всю спиритуализму. Не феноменальной, материальной стороне оного, а спиритуализму духовному, пропаганде святых истин оного. Все старания мои клонятся к одному: очистить новую религию от всех сорных трав ея, которые так быстро разростаются, что грозят задушить совершенно мертвой буквой своей дух истины. В этом желании и работе, я была до сей поры одна. Теперь только начинаю я собирать адептов, и собрала полдюжины их, и смело говорю, лучших, и самых светлых умов в Америке. Ниже, перечту вам их. С каждым днем я убеждаюсь все более и более, что пока люди, хоть самый Крукс из Круксов, будут защищать одни лишь факты т. е. феноменальную сторону спиритических проявлений, до тех пор будут являться яростные оппоненты, начиная с Тиндаля и кончая мизерным доктором Beard " ом, и что публика, которую подчуют до сих пор одними лишь разсказами и фактами о матерьялизованном бюсте чьей-нибудь прабабушки и ногах в ботфортах не вполне матерьялизованного Вашингтона, да явлением умершей кухарки вашего булочника,– конечно всегда предпочтет брать сторону науки «for respectability sake», нежели якшаться с нами, которых считают за полоумных и идиотов. |
| Королю Карлу до оскомины надоел такой, столько раз повторявшийся, скучный пейзаж! Три года колесить по проклятой Польше! Три года, которые могли бы отдать ему полмира — от Вислы до Урала! — Ваше королевское величество изволят принять завтрак, — сказал барон Беркенгельм, изящно холеной рукой указывая на откинутые полотнища шатра Там, на пустой пороховой бочке, покрытой белоснежным полотном, лежал на серебряной тарелке хлеб, нарезанный тоненькими кусочками, стояла миска с вареной морковкой и другая — с солдатской похлебкой из полбы. Вот и все. Король вошел, сел, развернул на коленях салфетку. Барон стал за его спиной, не переставая удивляться упрямым королевским причудам: сокрушать свое здоровье столь постной пищей! Может быть, это необходимо для будущих мемуаров? Король честолюбив… В золоченом кубке работы великого мастера Бенвенуто Челлини — из коллекции короля Августа, захваченной после битвы при Клиссове, — налита вода из ручья, пахнущая лягушками. Несомненно, мировая слава — не легкое бремя! — Откуда в лагере появилась паршивая собачонка, кто-нибудь приехал? — спросил Карл, жуя морковку. — Ваше величество, поздно ночью в лагерь приехала фаворитка короля Августа, графиня Козельская, в надежде, что вы окажете ей милость — принять ее… — Граф Пипер знает об ее приезде? Барон ответил утвердительно. Король Карл, окончив печальный завтрак, отважно испил воды из кубка, скомкал салфетку и вышел из шатра, нахлобучивая на затылок маленькую треугольную шляпу без галунов. Он спросил, где карета графини, и зашагал в направлении ореховых кустов; там, между ветвями, поблескивали на солнце золоченый купидон и голубки, украшавшие верх экипажа… Графиня Козельская спала в карете среди груды подушек и кружев. Это была пышная, еще свежая женщина, с очень белой кожей и русыми кудрями; выбившимися из-за помятого чепца. Пробудившись от визга собачонки, попавшей королю под ботфорт, она раскрыла большие изумрудные славянские глаза, которые король Карл презирал у мужчин и ненавидел у женщин. Она увидела придвинувшееся к стеклу каретной дверцы землистое худощавое лицо с презрительным мальчишеским ртом и большим мясистым носом, — графиня вскрикнула и закрылась руками. |
|
|
