| Но матери уже не было в комнате, когда очнулась во второй раз, окончательно. Послышались шаркающие шаги Прокофьевны – и вдруг вблизи знакомый голос: – Да скоро ли доктор? – Папенька! Папенька! Он обернул к ней лицо, испуганное, бледное, бросился к дивану, стал на колени и, наклонившись над ней, поцеловал ее в лоб. – Ну, слава Богу, слава Богу! – перекрестился. – Софочка, милая, вот напугала-то!.. Обвив ему шею руками, она вся прижималась к нему, цеплялась за него, как утопающая. – Папенька! Папенька! Папенька! Немного приподнялась, отстранилась и всего оглядывала, ощупывала, как будто желала убедиться, что это он. Да, он, живой, настоящий, не холодная мертвая кукла, не древний римский император, а живой, родной, теплый, настоящий папенька. Оглядывала, ощупывала, трогала пальцами. Вот пухлые бритые щеки с ямочками, с двумя полосками золотистых бакенов, и мягкий раздвоенный подбородок, и гладкий плешивый лоб с остатками белокурых вьющихся волос, начесанных кверху, и между нависшими бровями – морщинка, не гневная, а только грустная, жалкая; и жалкие, грустные, детские прозрачно-голубые глаза; и на губах, прелестно очерченных, юных, улыбка не лукавая, а пленительно-нежная, тоже детская, беспомощная. И сутулые плечи, немного наклоненные вперед; и тучный, но все еще стройный стан, затянутый в узкий темно-зеленый кавалергардский мундир с серебряными погонами; и стройные, словно изваянные, ноги в лакированных ботфортах с острыми кончиками. Да, весь родной, любимый, возлюбленный. Опять прижалась к нему, полузакрыв глаза, улыбаясь. – Ну, вот видишь, дружок: не надо было вставать; доктор правду говорил: лежала бы – ничего бы не было… – Да ничего и нет, папенька! Я совсем здорова. Маленький жар. Пройдет… – Ну, где же здорова? Вон кашляешь, голова горячая, и руки как лед. Будь умницей, пойдем-ка, ляг: сейчас доктор придет. – Зачем доктор? – заговорила она по-французски, изредка вставляя русские слова, как обыкновенно говорила с ним. – Я не буду больна, не буду кашлять. Только не уходите, ради Бога, не уходите! Не могу я без вас. |
| Скачать epub pdf Дневник. Год 1881 Новый 1881 1 год Жизни моей….. 64-й Дневника сего….. 49-й Службы моей….. 37-й Монашества….. 36-й Выбытия за границу….. 31-й Палестинства….. 16-й Владельчества….. 15-й Сего затишья….. 12-й Сих седин….. 10-й Сих очков….. 9-й Месяц Януарий Воспой, мой Пифагор 2 , Год восемьдесят первый, И рост его и взор И мышцы все и нервы! Январь тут ни при чем, Мне до него нет дела. Не про него в моем Саду овсянка пела. Сегодня мне начли Лишь 52 года. Дивиться ль, что нашли Кой-кто во мне урода 3 ? Я нравственный урод, И был и есмь и буду. Другой законов свод Учил и – не забуду. Плута и шельмеца На чистую я воду Рад вывесть без венца Тернового к народу, Сказав: rat enragé 4 – Вот сей coquin 5 – вот оный! Кто ж он? En abrégé 6 – Отец «Пуштов» салонный! Четверток, 1 янв Предзнаменовательно снилась на новый сей год из-ума-вонная и совсем ко мне неподходящая охота! Кто-то (товарищ, что ли, мой по звероловству) хлопочет о «пахидермах» 7 , под чем я разумею охотничьи ботфорты... Видно, придется охотиться за какою-нибудь дичью в наступившем 1881 году. 18 прямо и 18 обратно составляют 36. Столько именно лет я ношу фатальное имя Антонина – сегодня «благочестивого», завтра «философа», послезавтра – «Каракаллы» 8 ... Так и в писании (плуто-шельмецком) сказано: «о. Августин, о. Пуштов, Пейс (Пес?)-паша» 9 ... а все тот же непереваримый Антонин разноцветный, рисующийся красками плута, бесстыдна лжеца, клеветника и фигляра 10 ... Подай Господи! Еще бы после сего не поохотиться за такими акварелистами! Приветствовало нас в новый год серое небо, надуваемое южным ветром. Барометр упал непомерно. Молитва . Служение вдевятером. Поздравление от своих с чаем, шампанским и василопитой 11 , коей червончик достался на сей год Якубу 12 . Затем поздравление всем обществом консула 13 , от которого мы, мниси 14 , перешли к Патриарху 15 , которого нашли совершенно одного... Βρζει τ καζνι 16 , несомненно. Помыслили было сходить к Армянскому Блаженству 17 (NB. Паша 18 , посылая мне новогоднюю карточку, надписал: À sa Béatitude Mr. Archimandrite 19 ), но от дома Спиттлера 20 повернули направо и возвратились домой. Толкотня тут всяческая. Айн-каримцы, вифлеемцы, абиссинцы, иерихонцы 21 . Владыка Трикко-Неокесарийско-Китрский 22 . Дождь проливной. Обед с бесконечными яствами. Ели даже виноград свежий, даже арбуз! Беседа с женихом сестры милосердия 23 . Сестра милая, но сердитая. Погода прямо немилосердная. Печка, сердцу милая. Тишина, наконец. Чтение на лежанке, кончившееся сном, а в сем сне видение женщины в уборе Евы. Как будто это так и нужно! Не нравится мне это знамение, считаемое предвестием смерти. В 9 часов чай. Сие 24 и всячество, дотянувшееся по вчерашнему до двух часов пополуночи. Непогода полная. |
| IX. Физическое воспитание и материальная обстановка школы Начну с материальной обстановки. Здание школы было описано в главе «Хутор Воздвиженск». Одежду воспитанников составляют нижнее белье из полосатого морозовского кретона, верхнего платья из темно-серого черкасина в форме блузы, с таким же кушаком на твердой основе и высоких сапог (ботфорты). Летом, на работах, в жаркое время, когда самая работа дозволяет, воспитанники работают босиком в одном белье, как изображено на приложенном рисунке. Изображенная на рисунке большая соломенная шляпа (бриль) имеется почти у каждого воспитанника и почти каждым сделана для себя самостоятельно. Искусство плетения этих шляп было принесено в нашу школу Полтавцами из Переяславского уезда и настолько несложно, что вступающие в нашу школу дети быстро научаются от товарищей плести, а потом и сшивать шляпу. Плетется она из свежей, спелой соломы длинною тесьмою, постепенно наматывающейся на дощечку с двумя выемками на концах. Для шляпы средней величины требуется соломенная тесьма длиною сажень в 16; опытный мастер может сделать это в один день. Гораздо труднее, сшивая эту тесьму, придать шляпе изящную форму, но и в этом отношении работы многих воспитанников вполне удовлетворительны. Теперь входит в обычай плести шляпы с очень широкими полями, что дает возможность, приподымая и опуская их с той или другой стороны, придавать шляпе самые разнообразные формы по требованиям минуты. В воскресные и праздничные дни воспитанники одеты как изображено на прилагаемом рисунке. Значок школы, на околыше черной суконной фуражки, изображает в венке из колосьев ржи и овса, герб Черниговской губернии: одноглавый орел с большим крестом и под ним перекрещивающиеся коса, грабли и серп с буквами «В. С.-Х. Ш.» между ними. Для защиты от пыли и дождя, а весною и осенью и от холода имеются куртки серого солдатского сукна на подкладке из серого коленкора. Для поздней осени, когда при уборке корнеплодов воспитанникам старших классов приходится по целым дням стоять на холодном ветре или под дождем, им выдаются более теплые козачки, сделанные из того же материала как и куртки. |
| Комедий не бывает с уничтожением всех в конце, с отправкой всех в тюрьму, с неминуемым беспросветным будущим для всех. Разве что так: люди оказываются смешными куклами и умирают, замирая в неподвижности; человек восстает, не на сцене, а в зрительном зале, как глядящий, т. е. смеющий глядеть, т. е. не нуждающийся в ревизоре, сам свой смотритель.» Николай Васильевич Гоголь Полное собрание сочинений в четырнадцати томах Том 4. Ревизор Н. В. Гоголь. Карандашный рисунок А. А. Иванова 1845–1846 гг. Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. Ревизор На зеркало неча пенять, коли рожа крива. Народная пословица. Действующие лица Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, городничий. Анна Андреевна, жена его. Марья Антоновна, дочь его. Лука Лукич Хлопов, смотритель училищ. Жена его. Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин, судья. Артемий Филипович Земляника, попечитель богоугодных заведений. Иван Кузьмич Шпекин, почтмейстер. Петр Иванович Добчинский, Петр Иванович Бобчинский, городские помещики. Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга. Осип, слуга его. Христиан Иванович Гибнер, уездный лекарь. Федор Андреевич Люлюков, Иван Лазаревич Растаковский, Степан Иванович Коробкин, отставные чиновники, почетные лица в городе. Степан Ильич Уховертов, частный пристав. Свистунов, Пуговицын, Держиморда, полицейские. Абдулин, купец. Февронья Петровна Пошлепкина, слесарша. Жена унтер-офицера. Мишка, слуга городничего. Слуга трактирный. Гости и гостьи, купцы, мещане, просители. Характеры и костюмы Замечания для гг. актеров Городничий, уже постаревший на службе и очень не глупый, по-своему, человек. Хотя и взяточник, однако ведет себя очень солидно; довольно сурьёзен; несколько даже резонер; говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало. Его каждое слово значительно. Черты лица его грубы и жостки, как у всякого, начавшего тяжелую службу с низших чинов. Переход от страха к радости, от низости к высокомерию довольно быстр, как у человека с грубо развитыми склонностями души. Он одет по обыкновению в своем мундире с петлицами и в ботфортах со шпорами. Волоса на нем стриженные с проседью. Анна Андреевна, жена его, провинцияльная кокетка, еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем, потому только, что тот не находится что отвечать ей. Но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пиесы. |
| Сначала Ричард показал биологам Институт Времени. Всего там три зала с кабинами для путешествий в прошлое. В будущее, как известно, попасть нельзя, потому что его еще нет. Сколько кабин, столько и отделов. Первый — исторический. Временщики, которые там работают, пишут подробную, точную, иллюстрированную историю человечества. Ребята попали в галерею, где висели объемные цветные фотографии знаменитых людей прошлого. Там были портреты Гомера, Жанны д’Арк, молодого Леонардо да Винчи и старого Леонардо да Винчи, вождя гуннов Аттилы и даже Ильи Муромца, который оказался молодым голубоглазым усачом. Там же были тысячи картин, снятых в самые различные эпохи. Например, вид города Вавилона с птичьего полета, пылающий Рим, подожженный Нероном, и даже деревня, которая когда-то стояла на месте Москвы… Пашка Гераскин, страдая от зависти, прошептал Алисе: — Пожалуй, уйду из биологов в историки. Уж очень они интересно живут. — А я никогда не изменю биологии, — ответил Джавад. — Историки только объясняют, что было, а мы, биологи, изменяем мир. — Пустой спор, — заметил Ричард, открывая дверь в следующий зал. — Все мы изменяем мир, и историки в том числе. Наш мир существует не первый день и не последний. И когда мы узнаём новое о прошлом, этим мы изменяем не только прошлое, но и настоящее. Понятно? Они остановились перед большим, в три метра, портретом: молодая красивая женщина с курчавым мальчишкой на руках. Мальчишка был чем-то расстроен, вот-вот заревет. — Это кто? — спросила Алиса. — Уникальный снимок, — сказал Ричард. — Наши ребята за ним год охотились. Маленький Пушкин на руках у своей мамы. — С ума сойти! — ахнул Пашка, входя в следующую комнату. Здесь историки-временщики хранили свое оборудование: одежду, обувь, оружие, украшения. Рядом тянулись шкафы с кафтанами и мушкетерскими плащами, стояли строем ботфорты и римские сандалии, громоздились шляпы с перьями и зеленые чалмы в рубинах и бриллиантах. У стены выстроились рыцарские доспехи. — Это все настоящее? — спросил Пашка. Никто ему не ответил. И так ясно, что все здесь — оттуда. Когда временщик уходит в прошлое, он изучает язык и обычаи «своего» времени тщательнее, чем старинные шпионы. Потом специальная комиссия проверяет, готов ли он. Если нет, никто его не отпустит. Пашкины ноги приросли к полу — уйти отсюда было выше его сил. Пришлось Ричарду за руку увести Пашку из зала. |
| Вопрос Джонсона, станет ли кто-нибудь вором, потому что смертный приговор Макхиту был отменен, — кажется мне не относящимся к делу. Я же спрашиваю себя, помешает ли кому-нибудь стать вором то обстоятельство, что Макхит был приговорен к смерти и что существуют Пичум и Локит. И, вспоминая бурную жизнь капитана, его великолепную внешность, огромный успех и великие достоинства, я чувствую уверенность, что ни одному человеку с подобными же наклонностями не послужит капитан предостережением и ни один человек не увидит в этой пьесе ничего, кроме усыпанной цветами дороги, хоть она с течением времени и приводит почтенного честолюбца к виселице. В самом деле, Грэй высмеивал в своей остроумной сатире общество в целом и, занятый более важными вопросами, не заботился о том, какое впечатление произведет его герой. То же самое можно сказать и о превосходном, сильном романе сэра Эдуарда Бульвера «Поль Клиффорд», который никак нельзя считать произведением, имеющим отношение к затронутой мною теме; автор и сам не ставил перед собой подобной задачи. Какова же изображенная на этих страницах жизнь, повседневная жизнь Вора? В чем ее очарование для людей молодых и с дурными наклонностями, каковы ее соблазны для самых тупоумных юнцов? Нет здесь ни скачек галопом по вересковой степи, залитой лунным светом, ни веселых пирушек в уютной пещере, нет ни соблазнительных нарядов, ни галунов, ни кружев, ни ботфортов, ни малиновых жилетов и рукавчиков, нет ничего от того бахвальства и той вольности, какими с незапамятных времен приукрашивали «большую дорогу». Холодные, серые, ночные лондонские улицы, в которых не найти пристанища; грязные и вонючие логовища — обитель всех пороков; притоны голода и болезни; жалкие лохмотья, которые вот-вот рассыплются, — что в этом соблазнительного? Однако иные люди столь утонченны от природы и столь деликатны, что не в силах созерцать подобные ужасы. Они не отворачиваются инстинктивно от преступления, нет, но преступник, чтобы прийтись им по вкусу, должен быть, подобно кушаньям, подан с деликатной приправой. |
| В здешних школах, он жадно хватается за каждую крупицу знания. Новый мир открылся здесь пред Ломоносовым. Впитав в себя все, что только могла дать ему родная страна, он едет потом на Запад и хозяйским, критическим умом разбирается здесь в дарах западной культуры. При этом, – он не отрывается от родных корней. Его национальный облик не стирается здесь. Скинув армяк и полушубок, надев немецкие ботфорты, Ломоносов, однако, сумел остаться русским человеком, с той широкой открытой русской душой, на которой, как бы отпечатлелась безграничная даль его родины. Ломоносов, делая успехи в немецкой науке и удивляя ими немцев, в то же время, мыслил и чувствовал по-русски. Он не стыдился своей темной, невежественной, дикой, полу-варварской родины. В его отношениях к ней нет и тени того хамства, которое составляет отличительную черту многих современников. Ломоносов любит Русь любовью преданного сына и эту любовь к родным началам русской жизни, как вечный завет, он передает своему потомству. Из дали прошлого, дивный образ русского самородка, как бы говорит русским людям: берегите свое родное, не обрывайте тех корней, которыми вы вросли в свою русскую почву. Берите пример с законов растительной жизни. Чем глубже дерево проникает своими корнями в землю, тем могущественнее его рост; чем больше выбирает оно из окружающей среды питательных соков, тем выше возносится его вершина. Заимствуйте из западной культуры все нужное и полезное. Прививайте это к родным самобытным корням, двигайте вперед русскую жизнь, но бойтесь потерять органическую связь с святыми заветами прошлого. Есть трава, которая растет без корней. Ее зовут, – «перекати-поле». По капризу ветра перемещается это растение с одного места на другое. У него нет родной почвы. Так бывает с человеком, который отрывается от исконных начал жизни своего народа. Так создаются те жалкие «беспочвенники», которыми богато наше время. § IV Ломоносов, явивший своей жизнью первый гениальный порыв национальных духовных сил своего народа, дает великий завет своим потомкам идти вперед, пробиваться к новым, более широким горизонтам знания, не разрывая живой, органической связи с той почвой, «где мы впервые вкусили сладость бытия». |
| В течение полустолетия иллюстрированные листы, не связанные в тетрадь, как-то сами собою, без моего ведома, разлетелись в разные стороны, и у меня не осталось ни одного. А жаль: в них – хорошо помню – были писаны прекурьезные строки о моих восторгах, когда я, наконец, почувствовал себя в Италии, спускаясь с снежных высота тирольского Бреннера к необозримой равнине ломбардских виноградников... Пора, однако, воротиться к моему спутнику, немецкому комиссионеру, которого я оставил на одной из улиц Любека. Мы поместились в хорошо известной ему скромной гостинице. На другой день он показывал мне примечательности города. Из них помню только одну – и так живо, будто и теперь вижу ее перед собой. Это было изображение «Пляски Смерти» на стене фресками в какой-то церкви, если не ошибаюсь, в Marien-Kirche. Я касаюсь этой подробности для того только, чтобы дать вам понятие, насколько был я подготовлен в московском университете, когда мог уже интересоваться такою антикварною вещью, которая и теперь составляет предмет специальных занятий. Вечером я отправился в Гамбург – навестить поджидавшего меня Милованова – и провел вместе с ним дня три в ошеломившем меня водовороте увеселений и забав этого богатого торгового города. Я спешил в Дрезден, где надеялся подготовить себя серьезными занятиями, чтобы сознательно пользоваться тем, что по моим соображениям и планам ожидало меня в Италии. Но Лейпциг соблазнил меня, п я застрял в нем недели на две. Меня тянуло в аудитории университета. Из профессоров ясно припоминаю только двоих. Это были: во-первых, старик Круг, непосредственный ученик великого Канта, в синем долгополом сюртуке и в ботфортах, на шее высокий белый галстук; т во-вторых, филолог Герман, человек средних лета, щегольски одетый в летний костюм и со шпорами на сапогах, потому что приезжал в университет с дачи верхом на своей лошади. Он читал тогда библиографическое обозрение гимнов Гомера, т. е. о рукописях, в которых они дошли до нас, о печатных изданиях, о вариантах, о комментариях. |
| — Скоро увидимся, — пожимая ее руку, произнес Линдорский, прощаясь с мнимым уланом. — Завтра я должен ехать принимать эскадрон от прежнего начальника. — Прощайте, Саша! — произнесла ласково Зося, и глаза ее с нежным участием обратились к лицу девушки-улана. — Дай бог, чтобы эта война сошла вам так же благополучно, как и Прусская кампания. А я буду, так же, как и тогда, молиться за вас… за вас и за Казимира… Может быть, моя молитва будет угодна богу… — произнесла она с Невольной грустью, и глаза ее наполнились слезами. И эти грустные глаза, и не менее их грустный голос всю обратную дорогу преследовали Надю. Ей чудилось в них какое-то страшное предчувствие, какая-то горечь печали… Что-то смутное надвигалось впереди, что-то роковое и неизбежное, как судьба… Девушка уже не ощущала в себе той горячности и жажды «дела», какие испытывала в первый Прусский поход… И молодой задор, и юношеская пылкость отступили куда-то… Кровавые ужасы войны не казались такими пленительными, как прежде… В ее душе резкими, яркими, точно огненными буквами стояли три слова — единственное, что посылало ее в бой, — и эти три слова были: честь, родина, император… ГЛАВА II У костра. — Едва не открывшаяся тайна. — На разведках Теплая, лунная, светлая ночь окутала природу, а заодно с нею и небольшую деревушку, около которой остановились литовцы эскадрона Подъямпольского. На опушке соседнего с нею леса, у догорающего костра сидело четверо офицеров. Они тихо разговаривали между собою вполголоса, по привычке, несмотря на то, что неприятельские аванпосты были далеко. Один из офицеров, высокий, черноглазый, с очень смуглым нерусским лицом и маленькими усиками над чуть выпяченными губами, лежал на спине и, закинув руки за спину, смотрел, не отрываясь, на серебряный месяц, выплывший из-за облаков. Он улыбался чему-то беспечной детской улыбкой, какой умеют улыбаться одни только южане. — О чем задумался, Торнези? — окликнул его маленький, кругленький офицерик, сидевший на корточках у самого костра и ворошивший уголья концом своей сабли. — Пари держу, что унесся снова в свою благословенную Макаронию?! Скверная, братец ты мой, страна! Уж от одного того скверная, что позволила себя подчинить корсиканской пантере… Правду ли я говорю, Сашутка? — обратился маленький офицерик в сторону набросанных в кучу шинелей, из-под которой высовывались ноги в запачканных ботфортах с исполинскими шпорами. |
| — Красиво? — спросил Нечаянные Звоны. — Очень! — сказал Лёня. — Я польщён. Моё искусство признают даже люди. — Братец, с тобой очень неудобно разговаривать. — Ах, простите, кузина! Нечаянные Звоны раскинул руки и, кругами, опустился на пол. Поклонился, щёлкнул шпорами на высоких ботфортах, а прозвенело на потолке: плинь-плинь-плинь!.. Лёня и Шуршава посмотрели на потолок, и Нечаянные Звоны рассмеялся, довольный, в свою кружевную перчатку. Он был на голову выше Лёни, но вдвое, а может, и втрое тоньше его. Это был замечательно утончённый человек и весь в кружевах: кружевной воротник, кружевные камзол и рубашка, кружево парика, кружево жестов… Нечаянные Звоны выхватил из-за пояса дирижёрскую палочку, сделал выпад к серванту. Юнь-юнь-юнь!.. — будто на ксилофоне, сыграло под Женькиной кроватью. — Вы удивлены? Но ведь я — Нечаянные Звоны, — сказал и скрылся. — Братец, мне нужно тебя спросить о чём-то очень важном! — взмолилась Шуршава. — О перстне с янтарём? — Нечаянные Звоны выглянул из-за зеркала. — Кузина, у меня ни одной свободной секунды. Я тоже спешу на бал. Впрочем, вот вам намёк: сегодня слишком много летучих мышей. — Летучих мышей? — удивился Лёня. — Но ведь только март. Летучие мыши погружены в спячку. — Как знать! — Нечаянные Звоны кинул вверх два сверкающих хрустальных шарика, они стукнулись — и ничего, ни звука. — Это одна из его шуток! — объяснила Шуршава. — Он чем-то напуган. Знаешь что, пошли к Весёлому Пешеходу. Девочка взяла Лёню за руку и повела в соседнюю комнату. 4 Тик-так! Тик-так! Здравствуйте, шалунья. Тик-так! Тик-так! С балом Полнолунья! Нет, это не маятник раскачивался на старых маминых ходиках. Это вышагивал звонконогий человечек с циферблатом, как с рюкзаком, за плечами. Он шагал, шагал, и всё на одном месте. Но это его нисколько не тревожило. Он был весел и беззаботен, словно там, куда он спешил, его ожидал праздничный стол. — Здравствуй, братец! — Шуршава помахала Весёлому Пешеходу лентой. — Я пришла к тебе с мальчиком Лёней… — Сестрица! Я шагаю день и ночь. Днём — поторапливаю людей, а ночью, когда мои башмаки гремят на весь дом, я даю знак дядюшке Шороху, что ему пора приниматься за дело. Все события мира, большие, малые, крошечные, совершаются на моих глазах… |
|
|
