| – Постой, батько! – сказал он. – Хоть оно и не в законе, чтобы сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да дело не так было, так нужно сказать. Ты не совсем справедливо попрекнул все христианское войско. Козаки были бы повинны и достойны смерти, если бы напились в походе, на войне, на трудной, тяжкой работе. Но мы сидели без дела, маячились попусту перед городом. Ни поста, ни другого христианского воздержанья не было: как же может статься, чтобы на безделье не напился человек? Греха тут нет. А мы вот лучше покажем им, что такое нападать на безвинных людей. Прежде били добре, а уж теперь побьем так, что и пят не унесут домой. Речь куренного атамана понравилась козакам. Они приподняли уже совсем было понурившиеся головы, и многие одобрительно кивнули головой, промолвивши: «Добре сказал Кукубенко!» А Тарас Бульба, стоявший недалеко от кошевого, сказал: – А что, кошевой, видно Кукубенко правду сказал? Что ты скажешь на это? – А что скажу? Скажу: блажен и отец, родивший такого сына! Еще не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем. Я сам хотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде. «Добре сказал и кошевой!» – отозвалось в рядах запорожцев. «Доброе слово!» – повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сизые голуби, и те кивнули головою и, моргнувши седым усом, тихо сказали: «Добре сказанное слово!» – Слушайте же, панове! – продолжал кошевой. – Брать крепость, карабкаться и подкапываться, как делают чужеземные, немецкие мастера, – пусть ей враг прикинется! – и неприлично, и не козацкое дело. А судя по тому, что есть, неприятель вошел в город не с большим запасом; телег что-то было с ним немного. Народ в городе голодный; стало быть, все съест духом, да и коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой… только про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды на одни слова. |
| Исполнилось второе. 11 марта кошевой с 1000 запорожцев и девятью пушками явился у Переволочны и дал знать о своем приходе тамошнему полковнику Нестулею; Нестулей приехал с 500 конных козаков для рады. 1 числа приехали от Мазепы с письмами Чуткеевич и Мокеевич, и 13 числа созвана была рада: читали письма Мазепы, в которых старый гетман объявлял, что царь хочет весь народ малороссийский загнать за Волгу, что московские войска разоряют Украйну пуще шведа. Раздались крики: «Быть на Мазепиной стороне!» – и полковник Нестулей и все запорожцы объявили себя на стороне Мазепы. Положено было действовать против царских войск. Кошевой напал нечаянно ночью на русский отряд, стоявший в местечке Царичевке, был отражен с уроном, но успел захватить в плен несколько русских солдат и с торжеством привел их к королю, стоявшему тогда в местечке Будищах. Известие об этом сильно встревожило Петра в Воронеже; он писал Меншикову 4 марта: «Запорожцы, а паче дьявол кошевой уже явный вор, и зело опасно Богородицкого, не для города, а для артиллерии и аммуниции, которой зело много, а людей мало. Того ради зело потребно, дабы один конный полк послать в Богородицкий, велеть бы оному там побыть, пока из Киева три полка будут в Каменный Затон, из которых велеть сот пять водою отправить в Богородицкой на перемену сему конному». Но запорожцы пользовались всегда сочувствием в низшем слою украинского народа, особенно поюжнее, куда именно двигались шведы; пример Запорожья и теперь мог быть заразителен, и Петр пишет Меншикову, чтоб он оставался в Украйне, не ездил к нему в Воронеж. «Ежели вы не в пути, то лучше б еще немного там для запорожского дела задержались, а сие дело, сам ты знаешь, что не из последних; я уже три письма писал до г. фельдмаршала, чтоб он подался к Переволочне для сего дела, при том же советую и вам, буде невозможно всеми, хотя б частью позадь Полтавы протянуться для сего ж дела». Опасения Петра оправдались. Один из его министров, князь Григорий Фед. Долгорукий, находившийся теперь вместе с гетманом Скоропадским, писал ему 3 апреля: «Вор кошевой яд свой злой еще продолжает: на другую сторону за Днепр непрестанно прелестно пишет, дабы побивали свою старшину, а сами б до него за Днепр переходили, что уже такая каналия там за Днепром купами сбирается и разбивает пасеки». |
| Вот почему мы Ладыженского и потопили!» Покричали и разошлись, не решивши ничего. Старые козаки ворчали между собою в куренях: «Не знаем, что с этими своевольниками и делать; видишь, сколько их нашло! Нас и старших не слушают!» Кошевой, старшины и старые козаки рассказали Донцу, что пущий бунтовщик Страх, который Ладыженского потопил, был у них пойман и прикован к пушке, но, подпоив караульщика и прибив его мало не до смерти, сломил с цепи замок и ушел. Он скрылся в крымском городе Исламе; но татары, признав в нем убийцу своих, повесили его. Донец возвратился к Брюховецкому с грамотою от кошевого, в которой тот писал, что запорожцы сами рады бы были казнить преступников, совершивших такое злое дело, но их до сих пор в коше нет. Но при этом Васютенко давал знать гетману, что убийцы татарских гонцов могут быть извинены. «Собственные слова гонца, – писал он, – возбудили жалость и жестокий гнев в козаках: меня, говорил татарин, царское величество отпустил к хану с тем, чтобы вас, запорожских козаков, искоренить, ваше жилище разорить; уже вас больше щадить не будут». Кошевой не счел за нужное объяснить, кто же слышал эти слова крымского гонца, если убийцы его не явились в Сечь? Васютенко, выдавая эти слова за непреложно верные, распространялся по-прежнему в жалобах на московского государя, в жалобах, что на них с трех сторон сети закидывают. В заключение кошевой просил, чтобы царь простил запорожцев за убийство татар и Ладыженского, обещая за это стоять мужественно против всякого неприятеля. И вот Брюховецкий действительно говорит Кикину, что государь должен простить запорожцев за это двойное убийство и грабеж казны: иначе кошевое войско, отобравшись от государевой руки, соединится с крымским ханом и с заднепровским гетманом Дорошенком «А я, – продолжал Брюховецкий, – буду стараться, чтобы по времени, не вскоре злодеев и заводчиков истребить». Донец рассказывал, что кошевой прямо ему говорил: «Если государь нас простит, то мы ради ему вперед служить; если же будет гневаться, то у нас положено, сложась с Дорошенком и татарами, пойдем воевать в государевы украинские города». |
| На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, не смотря, однако ж, на то, страшно заспанным. „Кто смеет бить в литавры?“ закричал он. „Молчи! возьми свои палки да и колоти, когда тебе велят!“ отвечали подгулявшие старшины. Довбиш вынул тотчас из кармана палки, которые он взял с собою, очень хорошо зная окончание подобных происшествий. Литавры грянули, — и скоро на площадь, как шмели, стали собираться черные кучи запорожцев. Все собрались в кружок, и после третьего пробитья показались, наконец, старшины: кошевой с палицей в руке, знаком своего достоинства, судья с войсковою печатью, писарь с чернильницею, и есаул с жезлом. Кошевой и старшины сняли шапки и раскланялись на все стороны козакам, которые гордо стояли, опершись руками в бока. „Что значит это собранье? Чего хотите, панове?“ сказал кошевой. Брань и крики не дали ему говорить. „Клади палицу! Клади, чортов сын, сей же час палицу! Не хотим тебя больше!“ кричали из толпы козаки. Некоторые из трезвых куреней хотели, как казалось, противиться; но курени, и пьяные и трезвые, пошли на кулаки. Крик и шум сделался общим. Кошевой хотел было говорить, но, зная, что разъярившаяся, своевольная толпа может за это прибить его на смерть, что всегда почти бывает в подобных случаях, поклонился очень низко, положил палицу и скрылся в толпе. „Прикажете, панове, и нам положить знаки достоинства?“ сказали судья, писарь и есаул, и готовились тут же положить чернильницу, войсковую печать и жезл. „Нет, вы оставайтесь!“ закричали из толпы: „нам нужно было только прогнать кошевого, потому что он баба, а нам нужно человека в кошевые.“ „Кого же выберете теперь в кошевые?“ сказали старшины. „Кукубенка выбрать!“ кричала часть. „Не хотим Кукубенка!“ кричала другая. „Рано ему, еще молоко не обсохло!“ „Шило пусть будет атаманом!“ кричали одни. „Шила посадить в кошевые!“ „В спину тебе шило!“ кричала с бранью толпа. „Что он за козак, когда прокрался, собачий сын, как татарин? К чорту в мешок пьяницу Шила!“ „Бородатого, Бородатого посадим в кошевые!“ „Не хотим Бородатого! К нечистой матери Бородатого!“ „Кричите Кирдюга!“ шепнул Тарас Бульба некоторым. |
| Речь куренного атамана понравилась козакам. Они приподняли уже совсем было понурившиеся головы, и многие одобрительно кивнули головой, примолвивши: „Добре сказал Кукубенко!“ А Тарас Бульба, стоявший недалеко от кошевого, сказал: „А что, кошевой, видно Кукубенко правду сказал? Что ты скажешь на это?“ „А что скажу? Скажу: блажен и отец, родивший такого сына! Еще не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем. Я сам хотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде.“ „Добре сказал и кошевой!“ отозвалось в рядах запорожцев. „Доброе слово!“ повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сивые голуби, и те кивнули головою и, моргнувши седым усом, тихо сказали: „Добре сказанное слово!“ „Слушайте же, панове!“ продолжал кошевой: „Брать крепость, карабкаться и подкапываться, как делают чужеземные, немецкие мастера — пусть ей враг прикинется! — и неприлично, и не козацкое дело. А судя по тому, что есть, неприятель вошел в город не с большим запасом; телег что-то было с ним немного. Народ в городе голодный; стало-быть, всё съест духом, да и коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой… только про это еще бог знает; а ксендзы-то их горазды на одни слова. За тем или за другим, а уж они выйдут из города. Разделяйся же на три кучи и становись на три дороги перед тремя воротами. Перед главными воротами пять куреней, перед другими по три куреня. Дядькивский и Корсунский курень на засаду! Полковник Тарас с полком на засаду! Тытаревский и Тымошевский курень на запас с правого бока обоза! Щербиновский и Стебликивский верхний — с левого боку! Да выбирайтесь из ряду, молодцы, которые позубастее на слово, задирать неприятеля! У ляха пустоголовая натура: брани не вытерпит; и, может-быть, сегодня же все они выйдут из ворот. Куренные атаманы, перегляди всякий курень свой: у кого недочет, пополни его останками Переяславского. Перегляди всё снова! Дать на опохмел всем по чарке и по хлебу на козака. Только, верно, всякий еще вчерашним сыт, ибо, некуда деть правды, понаедались все так, что дивлюсь, как ночью никто не лопнул. Да вот еще один наказ: если кто-нибудь, шинкарь, жид, продаст козаку хоть один кухоль сивухи, то я прибью ему на самый лоб свиное ухо, собаке, и повешу ногами вверх! За работу же, братцы! За работу!“ |
| - Пришла очередь и мне сказать слово, паны братья! - так он начал. - Послушайте, дети, старого. Мудро сказал кошевой; и, как голова козацкого войска, обязанный приберегать его и печись о войсковом скарбе, мудрее ничего он не мог сказать. Вот что! Это пусть будет первая моя речь! А теперь послушайте, что скажет моя другая речь. А вот что скажет моя другая речь: большую правду сказал и Тарас-полковник, — дай Боже ему побольше веку, и чтоб таких полковников было побольше на Украйне! Первый долг и первая честь козака есть соблюсти товарищество. Сколько ни живу я на веку, не слышал я, паны братья, чтобы козак покинул где или продал как-нибудь своего товарища. И те, и другие нам товарищи; меньше их или больше, — всё равно, все товарищи, все нам дороги. Так вот какая моя речь: те, которым милы захваченные татарами, пусть отправляются за татарами, а которым милы полоненные ляхами, и не хочется оставлять правого дела, пусть остаются. Кошевой по долгу пойдет с одною половиною за татарами, а другая половина выберет себе наказного атамана. А наказным атаманом, коли хотите послушать белой головы, не пригоже быть никому другому, как только одному Тарасу Бульбе. Нет из нас никого равного ему в доблести. Так сказал Бовдюг и затих; и обрадовались все козаки, что навел их таким образом на ум старый. Все вскинули вверх шапки и закричали: - Спасибо тебе, батько! Молчал, молчал, долго молчал, да вот, наконец, и сказал. Недаром говорил, когда собирался в поход, что будешь пригоден козачеству: так и сделалось. - Что, согласны вы на то? - спросил кошевой. - Все согласны! - закричали козаки. - Стало быть, раде конец? - Конец раде! - кричали козаки. - Слушайте ж теперь войскового приказа, дети! - сказал кошевой, выступил вперед и надел шапку, а все запорожцы, сколько их ни было, сняли свои шапки и остались с непокрытыми головами, утупив очи в землю, как бывало всегда между козаками, когда собирался что говорить старший. - Теперь отделяйтесь, паны братья! Кто хочет итти, ступай на правую сторону; кто остается, отходи на левую! Куды большая часть куреня переходит, туды и атаман; коли меньшая часть переходит, приставай к другим куреням. |
| Запорожцы объявили, что они владеют спорными местами недавно, но не самовольно, что у них на то есть грамота, подписанная Ив. Ив. Неплюевым, бывшим при разграничении между Россиею и Турциею; но оказалось, что в этой грамоте просто заключалось извещение Неплюева о заключении мира между Россиею и Турциею. Сенат приказал: запорожцам владеть от Днепра рекою Самарою, Вольчими Водами, Бердою, Калчиком, Калмиусом и прочими впадающими в них речками и подлежащими к тем рекам косами и балками по прежнюю границу 1714 года; а от реки Калмиуса – Еланчиком, Кринкою, Миусом, Темерником до самого Дона и впадающими в них речками, балками и косами владеть донским козакам; границею быть реке Калмиусу. В начале 1747 года киевский губернатор Леонтьев доносил, что в Запорожье посылаются строгие грамоты о пресечении воровства и разбоев, и кошевой с товариществом представлял, что он со всеми куренными атаманами и немалою командою рядовых Козаков ходили врознь партиями по всем степным речкам, лежащим при Азовском море, балкам, байракам и другим местам для искоренения воров, разбойников и других беспаспортных бродяг, сыскали воров Журавля и Калгу с 20 товарищами и повесили. Леонтьев прибавлял, что, несмотря на это, запорожские козаки не отстают от укорененных в них злодейств, ибо как с польской стороны, так и от русских подданных много жалоб на их разбои, смертные убийства и грабительства. Но с одной стороны, надобно было побуждать кошевого, чтоб он преследовал разбойников, а с другой – удерживать, чтоб он не казнил пойманных смертию, а сообразовался с общим распоряжением для всего государства. В 1749 году шесть человек запорожцев в польских владениях разбили жида, в чем и повинились. Леонтьев из Киева отослал их в Запорожье с приказанием наказать их жестоко по войсковому обыкновению в присутствии всех козаков. Кошевой рапортовал, что двое разбойников повешены, а прочие публично без пощады киевым боем жестоко наказаны, «ревнуя высочайшим ее императорского величества указам, дабы такое беспрерывное воровство прекратиться могло». Сенат велел послать указ, чтоб впредь не казнили, а присылали ему приговоры. Кошевой представил, что если не казнить, то воровства и других шалостей искоренить будет невозможно. Сенат, разумеется, не принял этого представления. Беспрерывное воровство не прекращалось: гайдамаки жили в зимовниках при Ингуле и в урочище Вербовом числом до 3 и до 4 тысяч. В 1750 году Военная коллегия доносила, что город Изюм стоит на самой границе; за ним шатаются многочисленные разбойничьи партии из Запорожья и нападают на промышленников, приезжающих в Тор и Бахмут за солью, а в Черкаск за рыбою, также разоряют и обывателей изюмских. Донцы жаловались опять, что запорожцы нападают на их владения. Сенат велел послать в Запорожье обычную грамоту, чтоб там прилагали старание об искоренении воровских людей. Это было последнее распоряжение Сената: 25 октября 1750 года Запорожье поступило в ведение малороссийского гетмана. |
| Опасения Брюховецкого насчет Запорожья сбылись, не помогли его гостинцы! В апреле месяце переправился за Днепр стольник Ладыженский, ехавший в Крым вместе с ханскими гонцами. На дороге пристало к ним человек полтораста запорожцев, которые зимовали в малороссийских городах, ночевали вместе две ночи спокойно, но на третий день напали на татар и перерезали их, имение пограбили и скрылись. Приехавши в Запорожье, Ладыженский обратился к кошевому Рогу с требованием, чтобы велел сыскать злодеев, а его, стольника, проводить до первого крымского городка. «Воры учинили это злое дело без нашего ведома, – отвечал кошевой, – в Сечу к нам не объявились, и сыскать их негде». Чрез несколько дней собралась рада, после которой козаки захватили у Ладыженского все бумаги и казну, пересмотрели и спрятали в Сечи, а Ладыженскому объявили, что его не отпустят, потому что к ним нет грамот ни от государя, ни от гетмана. Как скоро узнали об этом в Москве, то в Гадяч к Брюховецкому поскакал хорошо знакомый с Малороссиею стольник Кикин «Вам бы, – говорил он боярину и гетману, – службу свою и раденье показать, послать в Запороги верных и досужих людей, чтобы кошевой и все войско про то про все разыскали наскоро, воров казнили смертию по стародавным войсковым правам, пограбленное отдали сполна и стольника Ладыженского отпустили». Но Ладыженский был уже отпущен. 12 мая зашумела новая рада в Запорожье: скинули с атаманства Ждана Рога, выбрали на его место Астапа Васютенка и начали толковать об отпуске Ладыженского; решили отпустить. Тут старый атаман Рог повел речь, что надобно сыскать тех козаков, которые побили татар «Чего сыскивать? – закричали ему из круга. – Сам ты про то ведаешь, татарская рухлядь теперь у тебя в курене». Побежали к Рогу в курень и принесли вещи на улику. «Это мне принесли в подарок козаки, – отвечал Рог, – а того не сказали, где взяли». Тем дело и кончилось в Сечи. Сам кошевой Астап Васютенко с 40 козаками отправился провожать Ладыженского вниз по Днепру; но едва отъехали они от Сечи версты с две, как нагнали их козаки в судах и велели пристать к берегу. |
| Татарские орды, воюющие со всеми народами обыкновенно, то по найму, то с участков в добычи, приходили часто по сему ремеслу к претендаторам гетманства малороссийского и к полякам, их нанимавшим, и проходили они всякий раз, по сим случаям, земли Запорожские и их улусы с неминуемыми обидами и шкодами казакам тамошним. Кошевой их атаман Серко, сколько ни был добрый и сговорчивый их сосед, знавший снисходить и уважать необходимости людей военных, но когда в 1673 году, проходя татары земли запорожцев на возврате от Каменца Подольского, захватили много лошадиных и скотских табунов запорожских и несколько их мальчиков, которых они всегда набирают в Малороссии из родни своей для наследства, то кошевой не считал уже поступка сего шуткой или игрушкой, а решился воздать татарам за то с лихвой, и для того начал их казнить по порядку. Отправился с войском своим в Белгородчину и, истребив аулы татарские, огнем и мечем до самого Белгорода, взял сей город приступом, разграбил его и выжег до основания. Потом, собрав в пристанях морских Белгородской и Гаджибейской, довольное число судов, отправился на них с пехотой в Крым, а коннице повелел идти туда румом. Приставши к берегам Карасубазара, побрал и разорил он все приморские города, не знавшие сего посещения и, следовательно, бывшие без обороны, а потом, пройдя весь Крым до города Ора или Перекопа, соединился там со своей конницей и продолжал разорение татар по селениям их. И таким образом, отомстив татарам за обиды свои сторицей, воротился в Сечь с бесчисленными корыстями. Серко оный был в роде своем человек необыкновенный и единственный. Он, с малочисленным войском своим, всегда удачно воевал и был победителем, не заводя, однако, ни с кем неправедной войны. Сражения у него почитались игрушкой, и ни одного из них он не потерял. Татары крымские и белгородские, сии страшилища и бич всем народам, были у Серко пугливыми оленями и зайцами. Он несколько раз проходил насквозь их жилища и укрепления, несколько раз загонял всех татар в Кефские горы, где и сами ханы их не раз крылись в ущельях и кустарниках горских. |
| В это время вбежала к ним с радостным криком татарка. „Спасены, спасены!“ кричала она, не помня себя. „Наши вошли в город, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.“ Но не слышал никто из них, какие „наши“ вошли в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и не безответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюдно-слиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку. И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви божьей! Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чупрыны и проклянет и день, и час, в который породил на позор себе такого сына. VII. Шум и движение происходило в запорожском таборе. Сначала никто не мог дать верного отчета, как случилось, что войска прошли в город. Потом уже оказалось, что весь Переяславский курень, расположившийся перед боковыми городскими воротами, был пьян мертвецки; стало быть, дивиться нечего, что половина была перебита, а другая перевязана прежде, чем все могли узнать, в чем дело. Покамест ближние курени, разбуженные шумом, успели схватиться за оружие, войско уже уходило в ворота, и последние ряды отстреливались от устремившихся на них в беспорядке сонных и полупротрезвившихся запорожцев. Кошевой дал приказ собраться всем, и, когда все стали в круг и затихли, снявши шапки, он сказал: „Так вот что, панове братове, случилось в эту ночь. Вот до чего довел хмель! Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, уже такое заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться, что враг Христова воинства не только снимет с вас шаровары, но в самое лицо вам начихает, так вы того не услышите.“ Козаки все стояли, понурив головы, зная вину; один только незамайновский куренной атаман Кукубенко отозвался. „Постой, батько!“ сказал он: „хоть оно и не в законе, чтобы сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да дело не так было, так нужно сказать. Ты не совсем справедливо попрекнул всё христианское войско. Козаки были бы повинны и достойны смерти, если бы напились в походе, на войне, на трудной, тяжкой работе. Но мы сидели без дела, маячились попусту перед городом. Ни поста, ни другого христианского воздержанья не было: как же может статься, чтобы на бездельи не напился человек? Греха тут нет. А мы вот лучше покажем им, что такое нападать на безвинных людей. Прежде били добре, а уж теперь побьем так, что и пят не унесут домой.“ |
|
|
