| Один единственный ответ, если чего-нибудь нет: «На днях будет!» И сразу же – в записную книжечку. Посылает немедленно человека, или даже несколько человек: «Достать во что бы то ни стало то и то, что спрашивают у нас покупатели, а у нас – какой позор! – этого не имеется». И достают. Дней через семь иди смело в ряды и купишь то, чего тогда не было, но ныне постарались для тебя достать. А так же разница великая между купцом настоящим и продавцом государственной лавки того времени. Купца – дело всей жизни, дело чести – снабдить людей требуемым товаром, и когда купец торгует бойко, и все, что нужно, у него есть, торговля для него не труд, не тяжкая повинность, а наслаждение. Он будто не в лавке торгует, а, уподобясь знаменитому скрипачу, утопает в море наслаждения, не замечает времени, не ожидает с тоской часа закрытия своей лавки. Если бы можно было, он торговал бы вечно и беспрерывно. Не то – состоящий на жаловании госпродавец. Ему совершенно наплевать на то, что того нет, и этого не хватает, и чего-то третьего никогда не бывает. Развались весь магазин, или стой он весь день пустым – ему наплевать. Потому и бывает, что продавец медлит выслушать покупателя – углубившись в интересный роман или в не менее интересную беседу с знакомым, который стоит у прилавка совсем зря – ничего не покупает, а лишь без конца болтает с работником прилавка. Этот тебя может и «облаять», и не обратить на тебя внимания, и даже не продать тебе ничего в наказание за твою критику или излишнюю по его мнению разборчивость. Он отбывает смену и нередко ждет ее конца с нетерпением, потому что работа ему совсем не так вожделенна, как купцу настоящему. Пробовали заинтересовать продавца, платя ему сдельно известный процент от суммы торговой выручки, все равно почему-то любви к торговле у него, наемного продавца, не получается. Это про старого продавца. Но и ныне можно встретить нечто подобное. Не хочу петь панегирик старым купцам – и сам насмотрелся и наслушался, и лира Островского говорит убедительно, и многие знаменитые полотна красочно демонстрируют купеческую кривду, купеческое отдаление от пути Христова, купеческую мироедскую жестокость. |
| «Но не горюй, собрат, не унывай, Взбранная Воевода избавит от злых». Дорогой Геннадий! Меня смущает мысль, что все это, что я пишу Вам, совершенно для Вас не нужно. Но двинулось мое сердце поделиться с Вами пришедшею на нашу долю частицей церковного опыта, и я, несмотря на глазную болезнь, с энтузиазмом продолжаю. Я верю, что это будет кому-то нужно, если не Вам, то кому-то еще. И мне захотелось держаться все-таки сколько-нибудь в рамках хронологии, может быть, поэтому Вам покажется это не очень интересным. Я сам был тогда очень еще неопытным, чтобы собрать много и собранное хорошо осмыслить, но мне жаль собранного тогда, ибо я им жил, и многое не только из событий, но даже из песен и шуток служило мне всю жизнь путеводною звездою, спасая от многих бед и даже падений. Из песен и шуток отца. В молодости я сердился на него (недолго, но умел сердиться). Мне казалось иногда преждевременным постарением то, что он рассказывал мне в пятый, десятый, двенадцатый раз одно и то же. Наш век нервный, торопливый, мнящий себя бесконечно более деловым, чем веки, в которые жили наши отцы, деды и прадеды. В старое время аксиомой было то, что: «Повторенье – мать ученья». И люди, даже получившие высшее, весьма солидное образование, любили как бы толочься на одном месте. А может быть и не любили, но толклись для нас, желторотых юнцов, чтобы через эти повторения, через наше серчанье на них, через неприятные наши ощущения от них, все же как-то вдолбить нам то, что нужно. И вот отец заводит давно известное мне повествование, даже иной раз в совершенно установившихся выражениях, видит мою досаду и нетерпение, как бы даже внутренне забавляется ими, и все-таки продолжает. И, уже все досказавши, добавляет в конце не то в шутку, не то всерьез: «Я уже кажется рассказывал тебе об этом десятки раз». А я про себя думаю, бывало, отрочески грубо: «Ну и не рассказывал бы, раз помнишь, что это уже в десятый раз!» Но рассказывать было нужно. Отец любил повторять латинские стихи, которые я позабыл, очень благозвучные. По-русски это изречение означает: «Капля долбит камень – не силой, но частым паденьем». Так и долбили... |
| Я хочу сказать, что Москва – всегда Москва: городского шума никуда не денешь даже на Пасху. А кроме того – она весьма широка и велика. И я уверен: как ни величественен там бывал звон, но всех церквей одновременно невозможно было услышать, а сливалось местами все в нестройный гул. А у нас все как-то было под рукой, и большинство колоколов были подобраны в правильные аккорды, так что симфония получалась неописуемая. На пасхальной неделе все дни полагалось звонить на колокольне, начиная с конца Литургии (богослужебные звоны конечно само собою) и кончая за полчаса до пасхальной Вечерни (в половине четвертого). Колокольни были открыты для всех, кто пожелает звонить, и наполнены были народом настолько, насколько позволяло это устройство колокольни. У нас в Троице колокольня была (она и теперь есть, только без колоколов) очень широкая, восьмипролетная, подобная по архитектуре соборному куполу с восемью окнами, но здесь, конечно, рам и стекол не было, а в пролетах висели разной величины колокола. Так что на полу колокольни, не считая места, занятого большим и вторым колоколами, оставалось немалое пространство для народа, который и толпился здесь на Пасху, ожидая очереди позвонить. Разумеется, многие звонить не умели, но это никого не смущало и не сердило, так как на Пасху даже беспорядочный звон как-то умилял, а не сердил. Многие, очень многие считали своим долгом позвонить на Пасху на колокольне. Немало людей считало, что звон этот помогает от разных болезней, особенно от головной боли. Я рассказывал уже, как однажды негодные люди из соборного прихода разбили гвоздем большой колокол Георгиевской церкви. Это оттого, что края колокола при звоне так вибрируют, что теряют свои ясные, сияющие металлом очертания. Гвоздь, сильно прижатый почти в одной точке, останавливает здесь вибрацию. Эта остановка по сужающейся толщине колокольного бока передается моментально вверх, и колокол дает трещину от края до ушков. Я пробовал прикладывать свою маленькую руку к звучащему краю. Колокол нежно, но решительно отбрасывает руку далеко в сторону. |
| Память священноисповедника Сергия можно совершать в день его кончины – 5/18 декабря, в день Собора Рязанских святых – 10/23 июня, а также вместе с Собором новомучеников и исповедников Российских – 25 января/7 февраля, если этот день совпадает с воскресным днем, а если не совпадает, то в ближайшее воскресенье после 25 января/7 февраля. Завещание соловецкого узника и исповедника Жизненные удары, о которых говорится в завещании протоиерея Сергия Правдолюбова , были испытаны им в полной мере. Началось со страшного 1918 года, когда отец Сергий вместе с другими священниками, согнанными в лес, копал ров, будучи уверенным, что копает себе могилу. Тогда смерть прошла мимо, но ударила по самому дорогому и любимому – умер маленький сынок, младенец Владимир. Смерть еще двух сыновей отец Сергий пережил во время войны. Виктор и Сергей были убиты на фронте. Отец Сергий видел их во сне радостными, сияющими, в белых одеждах. Вот почему он так уверенно говорит о встрече с ними именно в Царстве Небесном. Если вернуться в его жизнь на десять лет назад, можно увидеть, как эти жизненные удары настигали его один за другим и были приняты им как воля Божия, всеблагая и всесовершенная. В 1930 году – тюремное заключение в Касимове, в 1935 году – снова арест, вместе с братом Николаем и сыном Анатолием. Тяжелейшие пять лет Соловецкого лагеря особого назначения и лесоповала на материке. Постоянная тревога о судьбе родных и близких. Тяжелее всего переживалась невозможность служить у престола Божия. А когда жизнь стала потихоньку налаживаться и появилась возможность служить – неожиданный вызов в военкомат и отправка на трудовой фронт, в каменоломни поселка Малеево (в десяти километрах от Касимова). После всех этих испытаний, зная, что больное сердце скоро сведет его в могилу, не имея общения с родными, отец Сергий решает написать что-то очень важное детям и внукам, своеобразное завещание – духовное завещание. Это древнейший жанр, образцы которого рассыпаны в житиях святых, в византийской и русской литературе. И само слово каменоломни, и вид Малеевских каменоломен, и пережитые испытания, вероятно, не раз обращали мысленный взор отца Сергия к временам раннего христианства, к опыту стояния за веру древних подвижников. Невольно возвышается стиль, уплотняются слова, чеканятся фразы, страдания и скорбь пережитого придают словам необычайную силу, исповедническую энергию. Здесь нет никакого желания сказать что-то новое, оригинальное, никакой оглядки на постороннего читателя. Пишется только своим, настойчиво, тревожно, со строгой любовью и решительным требованием. С фанатизмом в лучшем смысле этого слова, ибо фанатос и есть смерть, – а слово смертника всегда имеет особую силу. |
| Когда я был на фронте и стоял в Кириллове, то приютила меня и напоила чаем одна благолепная старица, оказавшаяся тоже игуменией. По прозорливости ли, по житейской ли опытности, только она быстро распознала во мне хоть и грешного, но елико возможно усердного взыскателя Небесного Града, человека, с которым можно говорить о вещах, не всякому поведываемых. Она мне много рассказывала о том, как и теперь на берегу Белого озера указывают большой камень, у которого любили, сошедшись, беседовать великие старцы Кирилл и Нил. Поведал я ей скорбь о том, что в армии невозможно причаститься Святых Христовых Таин. Она говорит: «У Бога все возможно. Приходи, – говорит, – ко мне утром в день Благовещения и может быть причастишься». И вот, о, велие чудо! – прихожу к ней, а в Переднем углу стоит иеромонах, у него все готово к моему причащению. Так это было трогательно, что и сказать нельзя. Интересно то, что сподобили они меня Божественной Пищи даже и не своими местными средствами, а как бы моими собственными. Оказывается, в нашем батальоне служил этот старичок иеромонах полковым шорником. Он прекрасно делал и чинил конскую сбрую. И не только ее, но и шил командирам изящнейшие кожаные полевые сумки, оторачивая их разноцветной кожей. Таких нарядных сумок ни в одной из соседних воинских частей не было, и естественно, что командиры любили этого шорника и предоставляли ему полную свободу от разных стеснительных требований воинской дисциплины. Ни на каких разводах он не участвовал. Вещи его шли в обозе. День он работал, а ночь проводил, по рассказам его товарищей по хозвзводу, на Русской печке. Разложит, говорят, там все по печке огромные книги, затеплит свечи и всю ночь молится, ползая на животе от одной книжищи к другой! Замечательно то, что все это произошло, как по писанному, – «по предуставленному совету». Вот я поговорил с игуменией, вот примерно на третий день она меня причащает, и пьем потом с ним у игумении чай. А на другой день стоят два состава на станции – погрузили его в один состав, меня в другой – и умчали в разные стороны! |
| Тем более удивительно мне было то, что я сейчас расскажу. Идут с трудом на колокольню две древние, согбенные, бескровные лицом старушки. Немного отдышавшись после восхождения по колокольной лестнице, старушки осеняют себя широким крестом, прикладываются губами, как к иконе, к звучащему краю большого колокола, и – диво дивное! – он их не отбрасывает! А потом подходят под колокол, перехватывают у предыдущих звонарей веревки и делают несколько ударов, которые для них по инерции совсем не трудны. Затем выходят чинно, снова знаменуют себя широким крестным знамением, снова прикладываются к продолжающему звучать колокольному краю и говорят: «Слава Тебе, Господи, сподобил Ты нас и в эту Пасху позвонить. Доживем ли до другой, Бог весть, стары уж мы стали. А в эту Пасху, какая радость, опять позвонили!» И идут прямехонько, долго не мешкая, домой. И так многие. Звонить на нашей колокольне было чрезвычайно легко и приятно. Большой колокол обычно обслуживался двумя звонарями, но сильный человек мог и один звонить. А мелкие колокола, висящие в пролетах, были в ведении всегда одного человека. От второго колокола (не помню вес, но всячески не меньше двухсот пудов) протягивалась над головою звонаря цепь, а к ноге его спускалась от цепи широкая петля, и звонарь звонил во второй колокол одновременно с маленькими, вставив ногу в петлю и опуская ее, когда нужно, к полу. В правой руке своей звонарь маленьких колоколов держал катушку от четырех самых меньших колокольчиков, висевших справа от него. А по левую сторону от звонаря был на деревянном столбе укреплен железный диск – как бы столешница, и к ней были прикреплены веером цепи висящих в пролетах слева больших колоколов – пять цепей. В распоряжении трезвонщика было таким образом десять колоколов, а всего в звоне участвовали вместе с большим – одиннадцать. Двенадцатый колокол (чуть меньше размером второго колокола) был старше годами, от него была протянута веревка вниз к земле. Когда нужно было, подавали с земли «повестку» к началу или прекращению звона. |
| Таким преданным человеком, не щадящим самолюбия отца, по его же собственной неоднократной просьбе, была мама 15 , которая унаследовала от своего родителя утонченное чутье правильного русского языка, переданное потом в какой-то мере и нам. Впрочем, она была довольно образована. Она первой, с золотой медалью, закончила Гимназию и проходила в Киеве Высшие женские курсы. Мне теперь еще дивно то, сколь мудро поступали родители, не устраняя нас от этих критических разборов проповеди, которые не повредили ни должной любви, ни надлежащему страху пред родительским преимуществом, пред их властью над нами, дарованною им Богом. Наоборот, мы сохранили великое уважение и восхищение как в отношении мамы с ее тонким и кропотливым разбором папиных проповедей, так и в отношении папы, не щадившего самолюбия даже пред своими карапузами, так как он считал это пользой для главного нашего дела – пастырской проповеди. Он всегда учил нас: «Помните, как Христос сказал: «Шедше, научите вся языки, крестяще их во Имя Отца и Сына и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам». Учить – и первая, и последняя наша обязанность. Проповедь – священнодействие слова – на первом месте, как и апостол Павел говорит: «Господь послал меня не крестить, а благовествовать!» «Коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благое! Во всю землю изыде вещание их, и в концы Вселенныя глаголы их». И только в начале пытался он из книг почерпнуть внешнюю обстановку проповеди, дикцию, ритм, жестикуляцию. Изучал книги, в которых подробно описывались жест испуга, удивления, или жест восхищения, негодования, презрения и так далее. Это несколько напоминало нынешнюю физзарядку: поставьте ноги на ширине плеч, протяните руки вперед ладонями внутрь, корпус поверните в правую сторону, а лицо в левую. После нескольких опытов на амвоне, мама говорит: «Брось всю эту науку, говори, жестикулируй, интонируй – отнюдь не по писанному, в такой-то и такой-то определенной позиции, а как тебя Господь сотворил. Нет ничего хуже всякой искусственности, особенно в проповедническом деле». |
| Но только хочу сказать, что истинные торговые таланты нэпманов, сидящие у них в крови и плоти и развиваемые в них чуть ли не с раннего младенчества, помогли во время оно и Советской Власти. Многие из наиталантливейших купцов впоследствии не разорились и не погибли и служат теперь где-нибудь ловко завхозами или агентами по снабжению. Замечательно, что как бы ни был сам по себе добр и добродетелен купец, как бы ни был по-своему добросовестен и полезен обществу, все равно никуда не денешь обязательного для него культа скверной лжебогини Коммерции, для которой он все готов сделать, ибо законы ея для него – святая святых! Если про краснобая есть справедливое слово, что «ради красного словца не пожалеет родного отца», то к купцу, в отношении его Коммерции, это еще более справедливо. Он не зверь, не кровопийца, не злой и полезный, если не страдает Коммерция. Если же страдает, то все остальное кажется ему пустяком. Так купец наш, он же ктитор, в годы НЭПа творил великие дела. Купец купца нередко спрашивал в те годы: «Нет ли у тебя, друг, взаймы две тысячи до вечера. У меня сейчас ни копейки нет, но ссуди меня до вечера, и я тебе верну твои две тысячи еще до захода солнца». А как вернет? Очень просто. Сделает какой-то торговый оборот, и вечером у него будет не две, а может быть шесть тысяч. Такое могущество опьяняло и надмевало. И если купецкая душа бомбардируется постоянно проповедями вдохновенного и талантливого проповедника, если она от природы еще довольно добрая и не погибла еще до полного бесчувствия, то получается мучительная ломка, нередко отражающаяся на лице. Папа уверял, что Николай Михайлович очень большие показывает духовные успехи, и с радостью говорил о его очень духовном устроении, открывшемся пред ним вполне во время его предсмертного напутствия. Но я знаю, чувствую, чего это стоило – как самому этому кондовому купцу, так и его духовному руководителю ко Христу. Лицо этого купца запечатлелось очень прочно в моем духовном взоре. Кряжистый, по-своему красивый старик, если можно так выразиться – купец-аскет, купец-философ, купец – обладатель железной воли, великой строгости. |
| Однажды на кладбище я увидел долговязую девочку лет четырнадцати, с которой мы потом очень подружились. Она со мной необыкновенно нянчилась. Я ходил к ним в дом, когда только захочу, она одаривала меня книгами и игрушками. Поскольку мне было лет семь, то она конечно казалась мне взрослой тетей. Она была дочерью 29 кладбищенского священника, отца Димитрия Осокина 30 , совсем недавно тогда скончавшегося. Она была ученицей моего отца. В тяжком горе сиротства папа так эту девочку хорошо утешал, что она не забыла этого никогда. Если Господь позволит, я когда-нибудь расскажу Вам о ней подробно, а если придется, то и познакомлю Вас с нею, уже седовласой старушкою. Сейчас скажу лишь кратко, что если бы не ея, Елены Дмитриевны, самоотверженная помощь во время войны и моего ранения, то раненную руку мою обязательно ампутировали бы, и я не был бы священником. Отрадное впечатление производила на меня кладбищенская служба с пением дивного монашеского хора. Для того, чтобы несколько показать выучку хора, упомяну о том, что монахини прекрасно пели «Величит душа моя Господа...» Туренкова, а это ведь довольно трудная вещь. Там было подворье какого-то из женских монастырей Вятской Епархии, кажется, Слободского. Игумения по имени Алевтина была прекрасна какой-то веселой, бодрой, уравновешенной, монашеской красотой. Помню, что с кем-то я попал к ней в келлию. Там было так хорошо! Пели канарейки в клетках, все было залито солнечным светом, стояли какие-то большие в кадках цветы, было чисто и как-то простонародно уютно. Игумения Алевтина подарила мне яичко левкасно-золоченое с тиснением и маленькую сребро-позлащенную чайную ложечку. Казалось бы, что это не назидательное упоминание, но сия раба Божия дала тон моему детскому сердцу такой, что Христовы невесты, если в сердце у них хорошо и ясно, несмотря на преклонный возраст, выглядят и ведут себя, как светлые и жизнерадостные молодые девушки. После в Саратовской области, где некоторое время прислуживал я моему наставнику Владыке Георгию, встретил я как бы родную сестру игумении Алевтины и тоже игумению. Звали ее Алипия. И не без особого смысла – она была художница и вообще особа тонкого интеллекта. |
| Вроде бы и неприятно иметь на стенах храма не роспись, не фрески и не иконы в киотах, а холсты в рамах, как в музее. Неприятно, хотя эти холсты и подлинное произведение известного художника, но что делать? В Троице «аристократы-бережане» были непререкаемый авторитет, и половина храма, наверное, если не больше, состояла из их драгоценных и знаменитых пожертвований. Даже канун панихидный был не просто канун, а что-то совершенно изысканное, работы, кажется, какого-то видного петербургского скульптора по металлу. Помню, что форма его была в стиле не то ампир, не то рококо, а может быть и смешение этих стилей. Только не стол, а что-то вроде виолончели или контрабаса, если их сделать квадратного сечения. Покоилась эта вычурная фигура на гнутых тонких ножках, заканчивавшихся львиными лапами. Голгофа кануна была какая-то чрезвычайно натуралистическая. Спаситель повешен страшно, видны напряжения каждого мускула. А лампадка пред ним выполнена в виде большой изогнутой на сторону «как живой» пальмы. И так далее. Не то панихиду служить, не то ходить и по-туристски разглядывать изящный экспонат со всех сторон, рассуждая о каждой детали с точки зрения большого скульптурного мастерства. Как-то один год воодушевились бережане сделать к Пасхе из всего храма «Гефсиманский сад». Не знаю, было ли похоже, ведь в Гефсимании-то вроде бы одни оливы были – как они цветут? Неведомо. Но на обыкновенный яблоневый сад, когда он весь в цвету, сделали похоже и взаправду всех порадовали. Чуть ли не всю Четыредесятницу бережане работали, крутя из папиросной бумаги цветочки, слегка кое-где прикрашивая их розовой краской и нацепляя во множестве на натуральные древесные ветви. А внутри этих ветвей скрыли лампочки, обернутые светло-розовой бумагой, так что они, освещая ветку изнутри, сами оставались почти невидимы. А когда шли с крестным пасхальным ходом, то по местной традиции сжигался роскошный и обильный фейерверк. Летели в небо высоко-высоко обыкновенные ракеты с очень резким, как бы раздирающим звуком, иногда обрушивая на участников хода деревянные, довольно увесистые стабилизаторы. |
|
|
