| Я уж не говорю о том, что, допустим, командир просто уже от бессилия пытался что-то делать, понимая, что самолет гибнет. Но это невозможно технически, исходя из законов природы и человеческого тела. Есть еще закон электроники. Это я о чем? Это я о том, что в момент, когда, якобы, по словам следователя, командир набирал код, для того чтобы попасть в закрытую рубку, в закрытую кабину, то по словам Жэрара Арно, напомню -председателя комиссии по расследованию по авиационной безопасности Франции, в кабине должен раздаваться очень неприятный зуммер, громкий звук, это называется «отказ в доступе». То есть пытается человек разблокировать дверь, а человек, находящийся внутри дверь заблокировал принудительно, и тогда электроника издает очень неприятный, дребезжащий, громкий звук. Так вот, на той звуковой дорожке, которая таинственным образом стала достоянием гласности менее чем через 48 часов после крушения самолета, что опять-таки противоречит законам расследования авиационных происшествий, никакого звука нет, а это невозможно. То есть получается, что мы имеем дело с фальшивкой, с подделкой. На ней слышно дыхание пилота, при том, что дыхание там не может быть слышно, исходя из определения технических характеристик самолета. На ней не слышно звука, который должен быть тогда, когда набирается код, который набирал командир воздушного судна. Удивительно? Продолжим дальше. Если вы мне покажите, уважаемые радиослушатели, место крушения самолета на карте Прованса, я буду крайне вам признателен по той простой причине, что ни на одной фотографии, ставших опять-таки достоянием общественности, не видно, где упал самолет, и не надо мне говорить, что он свалился с высоты 10 километров. При падении с большой высоты, вы можете взять любой, абсолютно любой случай любого авиапроисшествия, и вы всегда увидите пятно гари, вы увидите горящий лес, увидите воронку, т.е. место крушения. Вы увидите множество неприятных подробностей и вещей, о которых я сейчас просто говорить не хочу. То есть вы увидите то место, где окончили свою жизнь эти люди. Здесь этого нет. Здесь мы видим бесконечное количество обломков, рассеянных (тоже очень важно) в несколько квадратных километрах. |
| Из литературы о Гоголе нужно отметить: В. Розанов, Легенда о великом Инквизиторе, приложение; Н. И. Петров, Новые материалы для изучения религиозно-нравственных воззрений Η. В. Гоголя, Труды К. дух. академии 1902, 6 (о «выписках» Гоголя из святых отцов; о них см. еще А. Лебедев, Рукописи церковно-археологического музея К. Д. А. т. I, 1916); А. А. Кочубинский, Будущим биографам Гоголя, В Е. 1902, февр. и март (о западных связях); Д. С. Мережковский, Гоголь и чорт, М. 1906 (и в Собр. Сочин., изд Вольфа); В. Брюсов, Испепеленный, Μ 1909; Μ. О. Гершензон, Завещание Гоголя, Р. М. 1909, май, и в «Исторических Записках», 1910; С. Шамбинаго, Трилогия романтизма. Н. В. Гоголь, М. 1911; Н. Котляревский, Гоголь, 1911, 3 изд.; Д. Н. Овсянико-Куликовский, Гоголь, 1913; статьи Лукьяновского о кризисе Гоголя в Р. Фил. Вестнике, 1912—1914; В. В. Зеньковский, Гоголь в его религиозных исканиях, Хр. М. 1915 (срв. в его же позднейшей книге о «Русских мыслителях») ; В. В. Гиппиус, Гоголь, 1922; В de Schloezer, Gogol, 1933; К. В. Мочульский, Духовный путь Гоголя. 1934; А. Белый, Мастерство Гоголя, 1935. Житие о. Матвея Константиновского в «Страннике» 1860, декаб. Здесь же уместно указать кое-что из литературы о А. А. Иванове. Кроме старой книги В. П. Боткина (1880) и Н. Романова, см. Зуммер, Система библейских композиций Ал. Иванова, «Искусство», 1914, 7—12; О вере и храме Ал. Иванова, «Христ. Мысль», 1917 IX-X и XI-XII, отд. К. 1918; Проблематика художественного стиля Ал. Иванова и Неизданные письма Ал. Иванова к Гоголю, две статьи в «Известиях Азербайджанского Университета», Баку, 1925; Книга Боткина, как материал для биографии Α. Иванова, Мистецтвознавство, 1, X. 1928; Эсхатология Ал. Иванова, Наукови Записки, Праци Науководослидчоï катедри истории европейськоï культури, вып 3, Харькив, 1929, с. 387—409 (здесь изданы «Мысли, приходящие при чтении Библии») ; срв. П. IIpokoфьeb, Религиозная утопия Ал. Иванова, «Путь», 1929. |
| Что я подразумеваю — не скажу никогда, но оно в каждом живом человеке, несомненно, главное. Так вот — спасибо тебе за то, что ты есть! Мне очень нужно было именно сейчас, в эти невеселые мои дни, узнать, что на свете существуют такие, как ты. Прощай, самый дорогой мой человек! Варюха “. — А мое письмо она не получила? — спросил Устименко у Вересовой, которая, свернув в трубку свою постель, уже приоткрыла дверь. Вопрос не имел никакого смысла: он понимал, что никакого письма она не получала. — Сейчас, — сказала Вера. — Вернусь и все расскажу. Он налил себе простывшего чаю из чайника и жадно выпил, потом перечитал про жития святых. В общем, все это было несправедливо — или не совсем справедливо. Еще там, во время чумы, он неожиданно для себя удивился, глядя на Солдатенкову. А старухи? А Цветков? Но и это не имело никакого значения перед тем фактом, что теперь он совсем потерял Варвару. И некого в этом винить, кроме самого себя! — Вот ваше письмо, — входя и бросая письмо на стол, сказала Вера. — Оно пришло после эвакуации Степановой. — Вы уверены, что после? — Я же не доставляю почту, — вызывающе произнесла Вересова. — Увидела ваш почерк — вот и все. Разумеется, я могла переслать ваше послание подполковнику Козыреву — он-то знает, где Степанова, сам ее отсюда увозил, но вряд ли бы вы меня за это похвалили… Устименко молчал. Вересова вытащила из-под топчана свой потертый чемодан, раскрыла его и, легко опустившись на колени, занялась укладыванием своих вещей — чего-то розового, прозрачного, странно не солдатского в этой военной жизни. И запах духов донесся вдруг до Володи. — Вы не раздражайтесь! — попросила она. — Здесь же все равно было пусто. А мне так надоела Норина гитара, шушуканье сестричек, весь этот наш милый коллектив. Так хорошо было читать тут и предаваться радостям индивидуализма. Надо же человеку побыть и одному. — Да ведь я ничего, — вяло ответил он. В дверь постучали, Митяшин принес чайник с кипятком, хлеб в полотенце и дополнительный офицерский паек — печенье, масло, консервы — целое богатство. И еще водку — две бутылки, подарок от шефов, прибывший в Володино отсутствие. Вольнонаемная Елена уже прыгала как коза, капитан Шапиро, со своей милой, чуть рассеянной улыбкой, принес подписывать бумаги, Нора, запыхавшись, доложила, что «в пантопоне нахально отказывают второй раз», зуммер полевого телефона запищал на полочке, знакомый, привычный «беспорядочный порядок» войны, быт ее будних дней вновь всосал в себя военврача Устименку, и вернулся он в свою каменную землянку только к ночи — голодный, усталый, но успокоившийся — и ничуть не удивился, увидев накрытый стол и Веру Николаевну — тонкую, высокую, удивительно красивую, горячо и ласково оглядывающую его. |
| I Я тебе расскажу, как я выгляжу в новой шкуре,как мои корабли потерпели крушенье в буре,заржавели струны, завяло лицо от пылии как бесы меня побили.И какие вышли на волю страхи,и какие силы легли во прахе,и какие тяжбы ведутся с Богоми сердца согревают грогом. II Но сильнее грога, тревожней гула,из небес растущего, словно древо,эта смена ангельского караула,когда прежний – покуда справа, а новый – слева.Это значит – теперь иначе горят поленья,зарастает глухой стеной потайная дверца,угрожая глазам – переменой зренья,а любви – переменой сердца. III Это значит – является новый звук, похожий на зуммер.И последний охотник на дикого вепря – умер.И так много воды утекло, что уже где-нибудь в Миссуриоблегает она купальщицу по фигуре.И очнись я теперь в саванне, в песке и куще,–перемена места была б не столь вопиющейи болезненной, как безразличный Хронос:новый Ангел Времени, который не знает в лицо нас. IV Изменилось все – то есть, ритм и масштаб, и образвремени – потому с недобройи лукавой ухмылкой рисую портрет свой: кобра сзаклинателем – заклинатель с коброй.И пока он поет ей: " Благоже, благоже " – вроде флюсараздувает она тщеславную шею, брюхо.Ну а нет,– он смертельно кричит от ее укуса,загоняя гадину палкою в царство Духа. V Потому я тебе расскажу, как все выглядит, как при новомосвещенье – здесь кажется все лиловым,межеумочным и вдвойне напрасным,словно сурик в вине растворили красном.Или – словно закат, придавленный небосводом,предвещает ветер – юродам, вождям, народамда сплошной туман в родном королевстве Датском,–словом, шторм на море Тивериадском... VI Впрочем, мне всегда не хватало покоя и воли, денеги размаха, мужества и смиренья.За мое тщеславье меня укорял священник,обещая епитимью за мое куренье.О, когда бы слиться всецело с Господней дланью,не припрятав себе ни пяди в пространстве звездном,ни лихого часа, ни помысла, ни желанья,не казался бы век беспризорным, а мир – бесхозным!.. VII Разве вправду – без головы – этот бледный Всадник?И лисе вероломства, портящей виноградник,от ворованных ягод – разве самой – не кисло?..Как и нам,– Апокалипсис разодрав на цитатник, Число – на числа?И пока новый Ангел Времени, близясь к эшафотажу,поднимает меч, открывает лицо и встает на стражу,продолжается опись волос сосчитанных, гальки, яиц вкрутую...Но и он не в силах поправить ни точку, ни запятую. VIII Но и он не ведает, что тут – поденщина, тризна, праздник?И не знает часа, когда торжественно, басом,заглушая хор мальчиков, листающих осьмогласник,запоет он грудным и трубным девятым гласом.И тогда, наконец, отбросив все " a priori " ,обойдя околичности, сойдется гора с горою.И пока все шапки горят на последнем воре,к Сочинителю своему вернется душа героя! Семь начал |
| После того открытия, да еще и лекции Софронова, я зарекся влезать в материалы сканирования. Очередь буду проверять – и довольно. Неизвестно еще, какая гадость будет потом сниться. Вот вам и «развитая цивилизация». Больше и не сунусь. Мало ли? Пусть земные ребятки пачкаются. А с меня хватит. И никто меня не заставит вернуться к этому. Хотя… Муса бы мог. Да и Тези Ябубу может. Но не хочет. Видимо, смиряется или думает, что не вправе, или… сам не хочет вспоминать об Агане. Оттого вот уже месяц я только и делаю, что убиваю время в виртокамере. А безделье развращает, как совершенно верно подметил авва Иоанн или авва… не помню какой. Но и виртуалка уже сидит в печенках. Как верно заметил Клапье, «праздность утомляет больше, нежели труд». До Агана еще можно было к девочкам ходить, в «веселый пражский дом», а после крещения както неловко… хоть виртуалка, а все равно. Гадость. Только раз я туда заглянул, с дробовиком в руках… навел, так сказать, нравственный порядок, хехе. Ну и визгу же было… А теперь и стрелять надоело, и рубиться… Я вдруг поднялся и сел на койке, пораженный резким, как удар кнута, осознанием. Все, что у меня оставалось до этого времени, – виртуалка и разговоры с ребятами во время еды. А теперь я лишил себя и того, и другого. От химер тошнит, а с ребятами… Да, Вася неправ, что и говорить. Но и мне можно было обойтись без демарша. Теперь уже вернуться както неловко… А жрать, честно говоря, хочется. Хотя бы и той овощной бурды… Какоето время я бездумно сидел, уставившись в пол каюты и ощущая, как минуты протекают сквозь меня, а изнутри растет и давит горькая, бессмысленная пустота… На что же я выбрасываю свою жизнь, Господи… Входной зуммер зажужжал. Я встрепенулся и даже встал, нахмурившись… – Открыто. Люк бесшумно отошел в сторону. В голове колотятся мысли. «Ладно, Вася, я погорячился, но и ты…» Робот просунул узкую пластиковую морду, затем тонкую руку с зажатым пищевым контейнером. – Господин Клаус Зеберг, я доставил ваш обеденный рацион. Пожалуйста, не забудьте употребить его, поскольку регулярное питание является необходимой компонентой поддержания телесного здоровья… |
| Два метода — два ума 22.09.2016 08:28:56 Светлана Коппел-Ковтун Два метода — два ума …«Птицы» и «лягушки» — враги непримиримые, они не сойдутся никогда. История противостояний насчитывает десятилетия, но сами «военные» действия не происходят, т.к. оппозиционные группировки находятся в разных измерениях… 1. Внутренний компьютер Когда-то в школе, уже в старших классах, я решила попробовать написать сочинение, «как все» — обложившись книгами. Оказалось скучно, и я с затруднениями потом возвращалась в привычную колею. До того всегда писала «из головы», из каких-то глубин, которые вбирали в себя некую информацию, а потом отдавали её переосмысленной. Во мне трудился какой-то внутренний компьютер, а не я. Вероятно, это была уже работа личности, которая разовьётся гораздо позже. Но функция этой личности, отвечающая за осмысление действительности и написание текстов, действовала уже тогда, не особо нуждаясь во мне самой. Этот опыт закреплялся другими интересными случаями. Один произошёл на уроке русского языка (по внутренним ощущениям это было классе в пятом-шестом-седьмом). Я не выучила правило, но выдумала его тут же, на уроке. Учительница похвалила результат: сказала, что сформулировано иначе, другими словами (не теми, что в учебнике), но верно. Другой случай произошёл на уроке физики. Как ни странно, моя гуманитарная голова оказалась способной понять без изучения по учебнику какую-то тему — кажется, что-то из механики. И не просто понять, а написать по ней контрольную и получить оценку «отлично». Меня нередко забирали на всевозможные олимпиады и конкурсы, и вот после очередного такого пропуска я пришла в школу как раз на контрольную по физике — пришлось задуматься. Вспоминаю антифашистский рассказ Андрея Платонова «По небу полуночи», там есть эпизод, когда главный герой Эрих Зуммер, немецкий лётчик, перешедший на строну Испанской республики, спасает едва живого испанского ребёнка, найденного в пустом и безлюдном доме. Ребёнок, оставшийся без покровительства родителей, ошеломлён ужасом жизни. Его «большие глаза … были широко открыты, как утренний рассвет, но они глядели пусто, точно в них было безоблачное, равнодушное небо» . Мальчик «вынужден забыть всю природу и всех людей, чтобы сжаться в жалость своего безумия, как в единственную самозащиту своей жизни». |
| Петербург – револушн! Рус – капут. Кончаи воеват! Ничего себе. Что это? Гулай смотрел и смотрел, сколько надо было десять раз прочесть, солнце удобно светило из-за спины, – уже не на самые эти слова, но вокруг, направо, налево, какие у немцев ещё выдвижения, изменения. Никаких нигде, и никто не высовывается. – Чего это? – искрилось любопытство Евграфова. – Пошутили. О таком – мы узнали бы раньше их. Революция? На ровном месте? Пошутили. Однако велел Евграфову по пехотному телефону позвонить на командный пункт боевого участка. Тот проворно вызвал через зуммер, попросил офицера – и вот уже слышал Гулай в трубку густо-мохнатый голос штабс-капитана Офросимова. Да у Кости и у самого нахрип, нарос такой грубый фронтовой голос, что прежнего студентика не услышишь. – Капитан, вы – видели? – Видели, – лохмато. Офросимов и сам был такой, звали его офицеры – «мохнатый мужик», у него вся грудь была в чёрных клубящихся волосах. – А на других местах чего не видели? Это – одно такое? – Одно. Сбей-ка его, Гулай, к ядреней матери! – А… – замялся Гулай, – чего не слышали? – Да ты что, обрундел?! Сбей сейчас же. Офросимов был – одна решительность, и чем больше на фронте – тем больше Гулай таких уважал. Он и сам так понимал теперь жизнь. Позвонил старшему офицеру батареи капитану Клементьеву. Тот – не сразу подошёл, или встал недавно или чай пил как раз. Выслушал – и хладнокровно: – У них – какое там число? Ещё не первое апреля? По его покойному голосу во всяком случае – ничего такого случиться не могло. – Пехота просит, я может собью? – сказал Гулай. – Ну, сбейте. – Старший офицер любил артиллерийские задачи: – А попробуйте вот с одного снаряда, а? – Попробую, – засмеялся Гулай. Посчитал деленьями трубы от репера, потом на бумажке – доворот, поправку по дальности, интересно бы сбить с одного. Евграфов вызвал батарею. – Первое орудие к бою, – прогудел ему Гулай, а тот повторял. Когда там приготовились, - – Угломер… прицел… уровень… гранатой… один снаряд… Доложили с батареи готовность. – Огонь! – и к стереотрубе. |
| На уголке фотокарточки белыми буквами: «Сочи, 1938 год». «Почему он сохранял именно эту фотокарточку? Значит, девочка — его дочь? Есть ли в документах фотокарточка его жены? А что это добавит, объяснит? Нет, не могу смотреть, не могу узнавать подробности его жизни после его смерти! Почему мы всегда хотим узнать о человеке после его смерти больше, чем знали при жизни?» — Товарищ командующий… Он отнял руку от лба — басовито трещал в блиндаже зуммер высокочастотного аппарата, телефонист, сняв трубку, смотрел на Бессонова несмело приглашающими глазами, говоря шепотом: — Вас, товарищ командующий, из штаба фронта. — Да, да… Сейчас. Да, да… Его локоть дернулся по столу, он на ощупь поискал палочку, прислоненную к краю, оперся и под взглядами находившихся в блиндаже встал в вяжущей и густой, как тина, тишине, палочка при его движении к аппарату скрипнула; трубка, нагретая ладонью телефониста, была теплой, живой, но в ней вибрировали, шуршали тихие звуки пространства, беспредельно текущей пустоты, и Бессонов с необоримым желанием разбить это молчание и в блиндаже и в трубке заговорил: — У телефона пятый. — Одну минуту, товарищ пятый. Передаю товарищу первому. На том конце разделенного ночью пространства трубку быстро передали, и затем другой голос, наполненный крепостью жизненных соков здорового и занятого неотложными делами человека, произнес с возбуждением: — Петр Александрович, здравствуй! Ну как, лапти приготовил? Бороду отрастил? Зипун кушаком подпоясал? Это был командующий фронтом: мягкий украинский акцент, мягкое «г», южная певучесть в произношении — Бессонов узнал его. Они не были еще на «ты», и это новое, неофициальное обращение по телефону несколько стеснило Бессонова, оно простотой своей что-то отнимало у него, лишало некой независимости хотя бы в начальном общении, а командующий фронтом, легко с ним заговорив, будто с давним однокашником, вопросом своим в полушутку намекал, что армия Бессонова считалась на положении «окружаемой». Но Бессонов, ни в коей степени не расположенный в ту минуту даже к полушутке и не сумев перейти на «ты», ответил: |
| В Олимпийской деревне нет проезжих улиц, по ней можно лишь ходить пешком и ездить на велосипедах. Зато под землей находится еще одна Олимпийская деревня — для автомобилей: это обширный двухэтажный гараж, где проезды для машин повторяют названия улиц, расположенных наверху. Апраксина прежде никогда здесь не бывала; она поставила машину на первое попавшееся свободное место и, выйдя из машины и увидев таблички с названиями улиц, тут же сообразила, что найти дорогу ей поможет обыкновенная городская карта. Так и вышло: ориентируясь по карте, она быстро нашла подземную часть Штрасбергерштрассе и пошла к выходу наверх. Поднявшись по винтовой лестнице, она оказалась на склоне холма, спускавшегося террасами к широкому лугу: на этих террасах стояли одинаковые многоквартирные дома, аккуратные и безликие. Проходившая мимо девушка, по виду студентка, показала ей, где находится дом номер 9, и Апраксина спустилась к нему по каменной лестнице между куртинами буксуса. Найдя табличку с номером «9» на стене трехэтажного дома, она подошла к дверям, нашла в списке квартир номер «519» и позвонила. Прогудел зуммер, и входная дверь отворилась. Войдя в лифт, она с удивлением увидела, что на табличке обозначено пять этажей, но потом сообразила, что дом может с другой стороны иметь на два этажа больше, поскольку расположен на террасе. На пятом она вышла и именно здесь нашла номер «519». На звонок дверь квартиры почти сразу же отворилась, и перед ней, заматывая голову полотенцем и что-то напевая на незнакомом графине языке, предстала молодая женщина в небрежно накинутом на голое тело купальном халате. Обе растерянно уставились друг на друга. Апраксина спросила Каменевых — женщина ее не поняла. Через несколько минут выяснилось, что она румынка и по-немецки почти не говорит. Апраксина перешла на итальянский, и кое-как они договорились: оказалось, что кроме дома номер 9, есть еще номера 9в и 9с. Румынка посоветовала ей в следующих домах сначала посмотреть список жильцов в подъезде — снаружи, возле звонков, были указаны только номера квартир. |
| Я понимал, что в природе не существует такого расчета в нашем человеческом, математическом смысле, но я видел, что происходят факты, доказывающие существование враждебных, для человеческой жизни гибельных обстоятельств, и эти гибельные силы сокрушают избранных, возвышенных людей. Я решил не сдаваться, потому что чувствовал в себе нечто такое, чего не могло быть во внешних силах природы и в нашей судьбе, — я чувствовал свою особенность человека». В ту же самую пору похожее ощущение выразил в письме Платонову и Лев Гумилевский: «…за все почти время нашего знакомства Вы находились в каких-то ненормальных условиях, созданных как бы роком, странным, нисколько не зависящим от Вас стечением обстоятельств, и законно, хотя бы и бессознательно (тем более справедливо), относились к себе как почти к человеку, пораженному случайным заболеванием, что ли, или потерей конечности при трамвайной катастрофе». Не менее яростным и полным враждебных сил изобразил Платонов мир Западной Европы накануне Второй мировой войны. Главный герой рассказа «По небу полуночи» немецкий летчик Эрих Зуммер во время выполнения боевого задания переходит на сторону республиканской Испании. Выбор профессии и подробное, увлеченное описание полета не случайно. Можно предположить, что в железнодорожном сердце Платонова жила тоска по небу, что так отчетливо сказалось в «Счастливой Москве», и Платонов совершенно искренне признавался Гумилевскому: «Если бы теперь пришлось начинать жить, то я был бы летчиком». Да и обращение к фигуре великого русского конструктора Н. Е. Жуковского, книгу о котором Платонов собирался написать для серии «ЖЗЛ», говорит само за себя. Но дело было не только в возможности осуществить через прозу свою мечту. В этом рассказе, как и в «Мусорном ветре», как и в «Македонском офицере», изображена деспотия, лишенная самой важной сущности — души. «И неизвестно в точности, что такое, но известно, что без нее общая жизнь человечества не состоится. Это подтверждается тем, что мы страдаем…» — размышляет в духе Достоевского летчик, и единственный способ борьбы с этой деспотией — насилие. |
|
|
