| Это все потомство отца Захарии, которого бог благословил яко Иакова, а жену его умножил яко Рахиль . У отца Захарии далеко не было ни зеркальной чистоты протопопского дома, ни его строгого порядка: на всем здесь лежали следы детских запачканных лапок; изо всякого угла торчала детская головенка; и все это шевелилось детьми, все здесь и пищало и пело о детях, начиная с запечных сверчков и оканчивая матерью, убаюкивавшею свое потомство песенкой: Дети мои, дети! Куда мне вас дети? Где вас положити? Дьякон Ахилла был вдов и бездетен и не радел ни о стяжаниях, ни о домостройстве. У него на самом краю Заречья была мазаная малороссийская хата, но при этой хате не было ни служб, ни заборов, словом, ничего, кроме небольшой жердяной карды , в которой по колено в соломе бродили то пегий жеребец, то буланый мерин, то вороная кобылица. Убранство в доме Ахиллы тоже было чисто казацкое: в лучшей половине этого помещения, назначавшейся для самого хозяина, стоял деревянный диван с решетчатою спинкой; этот диванчик заменял Ахилле и кровать, и потому он был застлан белою казацкою кошмой, а в изголовье лежал чеканенный азиатский седельный орчак , к которому была прислонена маленькая блинообразная подушка в просаленной китайчатой наволочке. Пред этим казачьим ложем стоял белый липовый стол, а на стене висели бесструнная гитара, пеньковый укрючный аркан , нагайка и две вязанные пукольками уздечки. В уголку на небольшой полочке стоял крошечный образок успения богородицы с водруженною за ним засохшею вербочкой и маленький киевский молитвословик. Более решительно ничего не было в жилище дьякона Ахиллы. Рядом же, в небольшой приспешной, жила у него отставная старая горничная помещичьего дома, Надежда Степановна, называемая Эсперансою. Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари. В виду этого страшного наказания Эсперанса боялась противоречить своему казаку-господину. Все эти люди жили такою жизнью и в то же время все более или менее несли тяготы друг друга и друг другу восполняли не богатую разнообразием жизнь. Отец Савелий главенствовал над всем положением; его маленькая протопопица чтила его и не слыхала в нем души. Отец Захария также был счастлив в своем птичнике. Не жаловался ни на что и дьякон Ахилла, проводивший все дни свои в беседах и в гулянье по городу, или в выезде и в мене своих коней, или, наконец, порой в дразнении и в укрощении своей «услужающей Эсперансы». |
| Положим, что не все так мрачно, и толика похожести на Собакевича идёт на пользу крепости мебели, болтовня в духе Манилова позволяет заполнить паузы в застольной беседе. Что хозяйственность Коробочки просто необходима при закатывании банок с вареньем и грибами. Для того, чтобы это оставалось мирным и неопасным, нужна малость: здравый смысл и совесть, которые мешают признать синеющий лес - своим, людей и их души - товаром, а хлёсткую фразу - лозунгом, который перевернёт мир. Ещё требуются простота и открытость, даже уязвимость, о которой писал митрополит Антоний Сурожский: «Стремясь пройти по жизни целыми и невредимыми, мы укрываемся в башне из слоновой кости, закрываем ум, подавляем воображение, сердцем делаемся жёсткими, как можно более бесчувственными, потому что больше всего нас страшит, как бы нам не причинили боль, не ранили нас. В результате мы становимся подобными хрупким и легко ранимым морским существам, которые создают вокруг себя твёрдое покрытие. Оно обеспечивает их безопасность, но держит их словно в тюрьме, в жёстком коралловом панцире, который постепенно удушает их. Защищённость и смерть взаимосвязаны. Только риск и незащищённость совместимы с жизнью». И когда Николай Гоголь незадолго до смерти написал: «Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом», - он закончил свою поэму. Отбросил уже ненужный буланый (бумажный) меч и встал у Креста. Но была еще одна рукопись, даже книга, которая не сгорела, воспротивилась автору. Во время её создания он пишет в дневнике: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его - призывы к семейному порядку и православию)... Сегодня я - гений». Этот автор - Александр Блок, поэма - «Двенадцать». Спустя три года, на смертном одре он снова вспомнит Гоголя, точнее, опыт Гоголя: «Блок бредил об одном и том же: все ли экземпляры „Двенадцати " уничтожены? Не остался ли где-нибудь хоть один? - „Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги " . Любовь Дмитриевна, жена Блока, терпеливо повторяла, что все уничтожены, ни одного не осталось. Блок ненадолго успокаивался, потом опять начинал: заставлял жену клясться, что она его не обманывает, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти себя в Москву ... - „Я заставлю его отдать, я убью его... " » (Георгий Иванов). |
| – Бери, кто хочет, этого подлого конягу! – завопил он. – Пусть убирается с глаз долой! И кто, вы думаете, вышел из толпы? Конечно, Эмиль. – Давай возьму! – сказал он. Барышник расхохотался: – Тоже мне выискался, клоп эдакий! Всерьез он и не думал отдавать коня, но раз уж столько людей слышали его слова, ему надо было как-то вывернуться. И он сказал: – Ладно, так и быть, получишь коня, если удержишь его, пока подкуют. При этих словах все, кто там стоял, рассмеялись, потому что, сколько они ни пытались удержать жеребца, этого никому не удалось. Не подумай, что Эмиль был простачком. Он разбирался в лошадях лучше всех в Леннеберге и даже во всем Смоланде. Когда буланый конек взвился на дыбы, захрапел и начал лягаться, Эмиль подумал: «Ну точь-в-точь как Лина, когда ее щекочут!» Так оно и было на самом деле, и, кроме Эмиля, никто об этом не догадался. Конек просто-напросто боялся щекотки. Поэтому он фыркал и брыкался – совсем как Лина, когда, бывало, к ней чуть прикоснешься, а она так и закатывается от смеха. Да ты ведь и сам знаешь, что бывает, когда щекочут. Эмиль подошел к коню и сжал его морду своими крепкими кулачками. – Эй, ты, послушай! – сказал он. – Сейчас я тебя подкую, а ты не брыкайся, я обещаю тебя не щекотать. Угадай, что потом сделал Эмиль? Подойдя к коню сзади, он неожиданно схватил его прямо за заднее копыто и поднял ногу. Конь повернул голову и добродушно покосился на Эмиля, словно желая понять, что он там делает. Видишь ли, копыта у лошадей так же нечувствительны, как твои ногти, и если лошадь взять за копыто, ей нисколько не щекотно. – Пожалуйста, – сказал Эмиль кузнецу, – давай подковывай, я подержу! Гул пронесся в толпе и не смолкал, пока Эмиль помогал кузнецу подковать коня на все четыре ноги. Когда дело было сделано, барышник стал изворачиваться. Он хорошо помнил, что обещал, но не хотелось ему отдавать коня. Вытащив из кошелька пять крон, он протянул их Эмилю. – С тебя хватит, – сказал он. Крестьяне, стоявшие в кузнице, разозлились не на шутку. Они знали цену слову и умели его держать. |
| Вооружение Вяземского было гораздо легче. Еще страдая от недавних ран, он не захотел надеть ни зерцала, ни бахтерцов, хотя они и считались самою надежною броней, но предпочел им легкую кольчугу. Ее ожерелье, подол и зарукавья горели дорогими каменьями. Вместо шишака на князе была ерихонка, то есть низкий, изящно выгнутый шлем, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами. Сквозь полку шлема проходила отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая лицо от поперечных ударов; но Вяземский, из удальства, не спустил стрелы, а напротив, поднял ее посредством щурепца до высоты яхонтового снопа, так что бледное лицо его и темная борода оставались совершенно открыты, а стрела походила на золотое перо, щегольски воткнутое в полку ерихонки. На поясе, плотно стянутом пряжкой поверх кольчуги и украшенном разными привесками, звенцами и бряцальцами, висела кривая сабля, вся в дорогих каменьях, та самая, которую заговорил мельник и на которую теперь твердо надеялся Вяземский. У бархатного седла фиолетового цвета с горощатыми серебряными гвоздями и с такими же коваными скобами прикреплен был булатный топорок с фиолетовым бархатным черенком в золотых поясках. Из-под нарядного подола кольчуги виднелась белая шелковая рубаха с золотым шитьем, падавшая на зарбасные штаны жаркого цвета, всунутые в зеленые сафьянные сапоги, которых узорные голенищи, не покрытые поножами, натянуты были до колен и перехватывались под сгибом и у щиколоток жемчужною тесьмою. Конь Афанасья Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до хвоста, гремячими цепями из дутых серебряных бубенчиков. Вместо чепрака или чалдара пардовая кожа покрывала его спину. На вороненом налобнике горели в золотых гнездах крупные яхонты. Сухие черные ноги горского скакуна не были вовсе подкованы, но на каждой из них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику. Давно уже слышалось на площади звонкое ржание аргамака. Теперь, подняв голову, раздув огненные ноздри и держа черный хвост на отлете, он сперва легкою поступью, едва касаясь земли, двинулся навстречу коню Морозова; но когда князь, не съезжаясь с противником, натянул гремучие поводья, аргамак прыгнул в сторону и перескочил бы через цепь, если бы седок ловким поворотом не заставил его вернуться на прежнее место. Тогда он взвился на дыбы и, крутясь на задних ногах, норовил опрокинуться навзничь, но князь нагнулся на луку, отпустил ему поводья и вонзил в бока его острые кизилбашские стремена. Аргамак сделал скачок и остановился как вкопанный. Ни один волос его черной гривы не двигался. Налитые кровью глаза косились по сторонам, и по золотистой шерсти разбегались надутые жилы узорною сеткой. |
| Все это нас ужасно смутило: нам представлялось и жалостное наше путешествие на несчастной паре вместо тройки, и потом нам чрезвычайно жалко было обреченной на съедение медведю лошади, так как мы уже успели сильно сдружиться с Кириллиными конями — и особенно с левым буланым мерином, у которого был превеселый нрав, дозволявший ему со всех, кто к нему подходил, срывать шапки, и толстая широкая спина, на которой мы по очереди сиживали в то время, когда буланый ел на покорме под сараями свой овес. Меж тем как мы волновались подобными чувствами — до нашего слуха долетели другие голоса, касавшиеся уже непосредственно нас самих: кто-то давал Кирилле мысль прижать нас и потребовать от нас доплаты к сумме, следовавшей ему за наш провоз; но Кирилл энергически против этого протестовал и наотрез отказался нас беспокоить, объявив, что он всю плату получил сполна и что это дело казенное — и он «мошенства» ни за что сделать не хочет, а скорее пойдет куда-то к начальству и скажет: так и так, и т. д. Мы далее не вслушивались — и, тронутые благородством Кириллы, решились скорее выручить его необходимою суммою, для чего с каждого из нас семерых нужно было около шести рублей ассигнациями. Мы уже развязали свои мешки и складывали эту значительную по нашим средствам сумму, как вдруг она оказалась вовсе не нужною, потому что утихший на мгновение крик снова раздался с удвоенной силой, и Кирилл слетел с шумом и грохотом с крыльца, проворно схватил под уздцы свою уже запряженную тройку и свел ее со двора, а потом вскочил на облучок и поехал рысью. Считая такую скорую езду делом совершенно необыкновенным, мы выглянули из-под рогож нашей повозки на своего возницу — и, увидав его в какой-то ажитации , снова попрятались. Я, может быть, дурно делаю, вдаваясь во все мелочи нашего первого путешествия, но, во-первых, все это мне чрезвычайно мило, как одно из самых светлых моих юношеских воспоминаний, а во-вторых, пока я делал это путешествие, оно, кажется, не знаю почему, делало грунт для образования моего характера, развитие которого связано с историею бедствий и злоключений моей последующей жизни. |
| У С. Ефремова было 4 цуга выездных лошадей: разношестный, буланый, 2 соловых. Атаману служило множество кабальных холопов, егерей, столяров, форейторов, приказчиков разных вер и происхождений: Иван Татарин, Алексей. Сказочник, Федор Армянин, Василий Калмык, Аноха из Малороссиян с женами и детьми. При доме служили: Иван Плутишка, Петр Бугаев, Степан Калмык, Семен Салтан, Афанас Татарин, Прусак, баба Армянка и др. Между ними было даже 3 арапа Арест С. Ефремова не повлек за собой разоренья его семьи. Его предусмотрительная супруга Меланья Карповна припрятала от описи огромную часть богатства. Впоследствии, замаливая грехи, она основала Ефремовский Старочёркасский монастырь и, кроме прочих вкладов, подарила монахиням серебряное паникадило ценой в 35000 рублей, сделанное из серебряных чащ, из которых Д. Ефремов угощал калмыцких ханов. Не стоит и говорить, что эти вклады не разорили Ефремовых, которые оставались богатейшими помещиками до тех пор, пока Октябрьская революция не отменила привилегии и собственность, основанные на крови и поте многих поколений обездоленных. «Вклад» семьи Ефремовых в донской топонимический словарь, хотя и был наиболее ярким примером помещичьей географии, разумеется, не является единственным случаем наименования поселков и сел по именам их владельцев. 25 топонимов были образованы от фамилии помещиков Иловайских, 9 – от фамилии Карповых, 6 – от Кутейниковых, 8 – от Ханженковых, 8 – от Яновых, 35 от различных семей Поповых. По сомнительному праву первого захвата оставили свои имена на карте «донские чиновники», старшины Тацын, Сулин, Греков, Слюсарев, Боков, Туроверов, Курнаков, Чернозубов, Зверев, Гуков, Гусельщиков, Тарасов, Ребриков, Миллер, Балабин, Персианов, Рубашкин, Кумшацкий, Леонов, Исаев, Краснощеков, Машлыкин, Гнилозубов, Катасонов, Мартынов, Косоротов, Мальчевский, Намикосов и десятки других «домовитых» черкасских богатеев. Среди многочисленных отантропонимических названий примечательна группа топонимов, сложившихся на основе своеобразной местной имятворческой традиции: в их состав, для отличия от других владений того же помещика или его родичей, вводились не только фамилия, но и личное имя. |
| Я грешна, и я об этом знаю, Но о милости Тебя молю… Год за годом, месяцы за месяцем Я ни с кем страданья не делю. Мне то верится, а то не верится… Потому о милости молю… Я, конечно, не образчик скромности, И ночами я почти не сплю. Но вцепившись в жизнь у края пропасти, Лишь о ней, о милости, молю… Не казни меня за прегрешения, О которых искренне скорблю… Дай надежду мне на утешение – Об одной лишь милости молю… Я сама смогу, сумею выстоять – Ведь, как прежде, верю и люблю. И не в помощи нуждаюсь – в милости… Оттого о ней – Тебя молю! Валерий Шелегов Канск Россия! Молюсь за тебя И прощаю Обиды твои и навет. Покорно колени склоняю На прах, где оставлен твой след. Целую рисунок на прахе Стопы твоей нежную вязь. И мерю судьбою на плахе С тобой неразрывную связь. Бегу! И в ночи просыпаюсь В тревоге и в горькой тоске… Прощаю тебя И прощаюсь. Молюсь за тебя при луне. Молюсь за тебя и вверяю Всевышнему нашу Судьбу. Покорно колени склоняю, Молюсь за тебя. И люблю… Диана Кан Новокуйбышевск В кругу молчаливых монашек Смирив горделивую грусть, В букет монастырских ромашек Лицом покаянно уткнусь. Туманы. Дурманы. Обманы… Вот мир, где познала я тьму. «Отыди от , сатано!» – При встрече отвечу ему. Подумаешь, дело какое! Устав от мирской суеты, Душа возжелала покоя, Как птицы хотят высоты. Конь буланый. Меч булатный Небеса в крови. На священный подвиг ратный, Русь, благослови! Среди злой хазарской ночи Сыновьям вослед Голубые вдовьи очи Льют свой слезный свет. И былинное раздолье Осенил окрест Православный ветер воли, Посланный с небес. Наш поклон родному дому, Божьему лучу… Щит к щиту. Шелом к шелому. И плечо к плечу. Михаилу Андреевичу Чванову Табынская икона Божьей Матери! Дожди хлестали Твой пресветлый лик… Вилась дорога поминальной скатертью, Вела за ледяной Карасарык. Рубцом легла передовая линия Последней бранной воле вопреки, Где как лампасы яицкие синие, Китайские сияют ледники. …Ужель забыл про атамана Дутова Высотками застроенный Форштадт?.. Яицкий ветер не окреп покудова, |
| — О помощи себе я никогда еще не просил. Если я и обращался с какой-то внутренней молитвой, с просьбой к Небу, то о ком-нибудь другом. А вот для себя... Нет, один раз было. Когда со мной случился сердечный приступ посреди почти пустыни. На Камчатке было дело. Вдвоем с приятелем мы возвращались из длинного похода... Мы прошли 12 км, а когда стали возвращаться, то приблизительно на пятом километре меня постиг сильнейший сердечный приступ. Никакой больницы поблизости, а валидол я забыл. Вот тут я попросил отсрочку, и я ее получил. — А у Вас есть предположения о смысле Вашей отсрочки? — Нет... Но странное ощущение, что я что-то должен совершить — это есть. — Мы с Вами говорили о необходимости сделать выбор в данный нам “испытательный срок”. Знаете, я в Вас верю по причине безусловной искренности Вашего поиска, Вашего вопроса. На него будет ответ, вовсе необязательно чудесный и навязанный в качестве знамения — мне кажется, что ответ все-таки будет в сердце. Главное — его расслышать. — На это можно ответить двумя словами: дай Бог. Тем из наших читателей, кто слышит впервые имя Юлия Кима, мы приводим тексты его песен, написанных для всем известных и всеми любимых кинофильмов. А тем, кто с творчеством Юлия Кима знаком, будет приятно перечитать эти чудесные стихи Из к/ф “Бумбараш” Ходят кони над рекою, Ищут кони водопою, А к речке не идут: Больно берег крут... Ни ложбиночки пологой, Ни тропиночки убогой... А как же коням быть? Кони хочут пить... Вот и прыгнул конь буланый С этой кручи окаянной!.. А синяя река Больно глубока... Песня волшебника из х/ф “Обыкновенное чудо” Приходит день, приходит час, Приходит миг, приходит срок — И рвется связь. Кипит гранит, пылает лед, И легкий пух сбивает с ног — Что за напасть? Вдруг зацветает трын-трава, Вдруг соловьем поет сова, И даже тоненькую нить Не в состояньи разрубить Стальной клинок! Приходит срок — и вместе с ним Приходят страх, озноб и жар, Восторг и власть. Азарт и нежность, гнев и боль — В один костер, в один пожар — Что за напасть?! |
| Ой як повернеться та пан Перебийнис на правую руку, Й аж не вискочить його кинь вороненький из ляшського трупу; Ой повернеться та пан Перебийнис на правое плече, И аж назад його коня вороного кровавая ричка тече, И ой як оглянеться та пан Перебийнис на джуру малого, Й аж кладе джура, кладе малий, ще лучче вид його. Й ой уже-ж догнали ляхив, вражих спнив, та до рички Жулини, – Й ой уже ляхи, вражи спни, джуру й уловили; Й ой стали джури й та пальци крутити: Скажи, джура, скажи, малий, й та чим Перебийниса вбити? Й ой видрижте й або видпрвите й та срибного кгудзя, И то чи не вбьете або чи не скараете вирного мого друзя». Й ой не схотив же ти мени, хлопку, хлопкувати, – Й будеш же ти ляхам стадо напувати. «Й ой рад би я тоби, пане Перебийниси, хлопкувати, Та угнались ми далеко за ляхами, й доветься погибати. (Метл. 402). 16. Вариант предыдущей песни Ой не шуми луже дуже, и ты зеленый дубе! Бо пид тобою, зеленый дубе, вся баталия буде! Ой за лугами, за берегами зхилилися вити, Засидают вражи Ляхи Перебийниса вбиты. «Ой я ляхив, ой я панив – не боюся. Еще в мене кинь буланый – з ляхами побьюся! Ой як же поихав козак Перебийнис до куми риби исти, Аж прибигають з пид Дашева препогани висти. Ой як гляие козак Перебийнис у кватирку, – Аж бигають ляхи, вражи сини, як шашки по ринку; Ой як крикне козак Перебийнис на джуру малого: «Ой» сидлай, джуро, ой сидлай, малый, мпни буланого, Соби-ж сидлай другого гнидого старого; Та пидтягай, малый джуро, та попруги стуга, Бо буде-ж нам, малий джуро, велика потуга». Ой не вспив же та козак Перебийнис та на коня спасти, Як узив ляхив, вражих спнив, у снопи кластп; Ой як оглянется козак Перебийнис та на ливее плече – Аж из-пид Дашева та до Волохова кривавая ричка тече; Ой оглянется та козак Перебийнис та на правую руку – Аж не вискочить його буланенький из-пид лятського трупу: Ой оглянеться козак Перебийнис та на джуру малого – Аж кладе лжуро, кладе малий, ще лучче за нього. «Ой поидьмо, малый джуро, та на Сорочу могилу; Одвидаем, джуро малий, вражу лятську силу». |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 18 голосов: 3.9 из 5) Диана Кан Новокуйбышевск В кругу молчаливых монашек Смирив горделивую грусть, В букет монастырских ромашек Лицом покаянно уткнусь. Туманы. Дурманы. Обманы… Вот мир, где познала я тьму. «Отыди от , сатано!» – При встрече отвечу ему. Подумаешь, дело какое! Устав от мирской суеты, Душа возжелала покоя, Как птицы хотят высоты. Конь буланый. Меч булатный Небеса в крови. На священный подвиг ратный, Русь, благослови! Среди злой хазарской ночи Сыновьям вослед Голубые вдовьи очи Льют свой слезный свет. И былинное раздолье Осенил окрест Православный ветер воли, Посланный с небес. Наш поклон родному дому, Божьему лучу… Щит к щиту. Шелом к шелому. И плечо к плечу. Михаилу Андреевичу Чванову Табынская икона Божьей Матери! Дожди хлестали Твой пресветлый лик… Вилась дорога поминальной скатертью, Вела за ледяной Карасарык. Рубцом легла передовая линия Последней бранной воле вопреки, Где как лампасы яицкие синие, Китайские сияют ледники. …Ужель забыл про атамана Дутова Высотками застроенный Форштадт?.. Яицкий ветер не окреп покудова, И корни русские во льдах азийских спят. Прощаю вас, дома многоэтажные, За то, что вырастая без корней, Вы вознеслись, надменные и важные, Над стороной растоптанной моей. Средь оренбургской суеты почудится: Не помнящий ни дедов, ни отцов Сидит малец на лавочке и щурится На цепь чужих заснеженных венцов. Но если приглядеться вдаль внимательно, Сверкнет во мгле мерцающий ледник – Табынская икона Божьей Матери, То светит Твой неугасимый Лик! Рекомендуем Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей Популярное: Сейчас в разделе 1896 чел. Всего просмотров 69 млн. Всего записей 2586 Подписка на рассылку поделиться: ©2024 Художественная литература к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета Цвет фона: Цвет текста: Цвет ссылок: Цвет акцентов Цвет полей Фон подложек Заголовки: Текст: Выравнивание: Сбросить настройки |
|
|
