| После осады Орлеана и убийства Гиза был подписан мирный договор в Амбуазе (19 марта 1563). Г. дозволялось собираться лишь в пригородах неск. крупных городов, включая те, к-рые находились в их владении на момент подписания мира. Обе стороны были недовольны условиями договора. Обострение отношений между Г. и королевской властью привело к постепенному отходу от политики веротерпимости. В ответ на крупное восстание в Нидерландах против испан. владычества, в к-ром кальвинисты играли активную роль (1566), испан. кор. Филипп II послал во Фландрию большую армию во главе с герц. Альбой, к-рая прибыла из герцогства Миланского по т. н. вост. дороге, обогнув вост. границы Франции. Поначалу никто точно не знал, куда она направляется. Карл IX принял меры предосторожности, набрав войско из 6 тыс. швейцар. наемников. Опасаясь нападения, вожди Г. решили нанести упреждающий удар, сюрприз в Мо,- была сделана попытка захватить короля и его мать в бургундском замке Монсо. Те, однако, успели бежать в Мо, а затем прорвались в Париж. Конде осадил столицу, но 10 нояб. 1567 г. был разбит коннетаблем Монморанси у Сен-Дени; Монморанси пал на поле битвы. Преследуемые войсками католиков под командованием Генриха Анжуйского, брата короля, Г. отступили в Лотарингию, где соединились с армией нем. наемников пфальцгр. Иоганна Казимира. В нач. 1568 г. их объединенные силы оттеснили католиков к Парижу и осадили Шартр. В этих условиях Екатерина пошла на заключение 10 марта 1568 г. мира в Лонжюмо, подтвердившего положения Январского эдикта 1562 г.; она также предоставила Конде крупный кредит для расчета с Иоганном Казимиром. Получив необходимую передышку, королева-мать потребовала от Конде возвращения долга. Тот отказался; был отдан приказ об аресте принца и др. вождей Г., к-рым удалось укрыться в портовой крепости Ла-Рошель на зап. побережье Франции, ставшей впосл. главной цитаделью Г. В июне 1568 г. большой гугенотский отряд двинулся к рубежам Фландрии, чтобы оказать помощь собратьям по вере. Он был перехвачен и разбит армией католиков. |
| Никакие моральные нормы не должны были мешать «делу революции». По воспоминаниям эсера С. Мстиславского, Ленин сказал так: «Морали в политике нет, а есть только целесообразность». Уже будучи у власти, в речи, произнесенной 4 октября 1920 года на третьем съезде Комсомола Ленин сказал: «Всякую нравственность внеклассового понятия мы отрицаем. Мы говорим, что это обман. Мы говорим: нравственно то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества». По этой причине применения насилия и террора считалось естественным. Еще в самом начале своей политической деятельности, в октябре 1896 Ленин писал: «Когда я вижу социал-демократов, горделиво и самодовольно заявляющих: мы не анархисты, не воры, не грабители, мы выше этого, мы отвергаем партизанскую войну, тогда я спрашиваю себя: понимают ли эти люди, что они говорят?». В 1901 году он заявлял: «Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора» . Ленин оправдывал террор, заявляя: «террор — “это одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях” . Под руководством Ленина большевики настойчиво готовили вооруженное восстание. Впрочем, в московском восстании 1905 года реальная роль большевиков была невелика. В 1906 и 1907 гг. Ленин скрывался в Финляндии, выезжал в Копенгаген и Лондон, где проходил V съезд. В конце 1907 года Ленин оставил Финляндию. Началась его вторая эмиграция. Ленин по-прежнему занимался борьбой с меньшевиками, выступал на международном социал-демократическом конгрессе в Штутгарте, в 1911 году преподавал в партийной школе в парижском пригороде Лонжюмо, написал ряд работ по философии («Материализм и эмпириокритицизм», конспекты с комментарием классиков мировой философии, изданные после его смерти под названием «Философские тетради»). В 1912 году в результате Пражской партийной конференции было покончено с формальным единством РСДРП – теперь большевики окончательно выделились в самостоятельную партию, бесспорным лидером которой был Ленин (при том, что он был только членом ЦК, официальной должности генерального секретаря или председателя отсутствовала). |
| В наше время считается почему-то целомудренным, изысканным и благопристойным трясти свой рай по ухабам в почтовой карете, прерывать таинство щелканьем кнута, нанимать для брачного ложа кровать в трактире и оставлять за собой в этой пошлой спальне, сдающейся за столько-то в ночь, самое священное воспоминание своей жизни, вместе с воспоминанием о шашнях трактирной служанки с кучером дилижанса. Во второй половине девятнадцатого века, где мы обретаемся, нам уже недостаточно мэра с его шарфом, священника с его епитрахилью, закона и бога; нам необходимо дополнить их кучером из Лонжюмо, его синей курткой с красными отворотами и пуговицами в виде бубенчиков, бляхой на рукаве, кожаными зелеными штанами, его покрикиванием на нормандских лошадок с завязанными узлом хвостами, его фальшивыми галунами, лоснящейся шляпой, пыльными космами, огромным кнутом и ботфортами. Франция еще не достигла той степени изящества, чтобы, подобно английской знати, осыпать карету новобрачных целым градом стоптанных туфель и рваных башмаков, в память о Черчилле, впоследствии герцоге Мальборо, – Мальбруке тож, который подвергся в день свадьбы нападению разгневанной тетки, что якобы принесло ему счастье. Туфли и башмаки не являются еще у нас непременным условием свадебного празднества; но наберитесь терпения, хороший тон продолжает распространяться, скоро мы дойдем и до этого. В 1833 году, как и сто лет назад, не было в обычае венчаться галопом. В те времена люди воображали, как это ни странно, что венчание – праздник семейный и общественный, что патриархальный пир нисколько не испортит домашнего торжества, что веселье, пускай даже чрезмерное, зато искреннее, не причинит счастью никакого вреда, что, наконец, добропорядочно и достойно, чтобы слияние двух судеб, дающее начало семье, произошло под домашним кровом и чтобы супруги не имели отныне иных свидетелей своей жизни, кроме собственной спальни. Словом, люди имели бесстыдство жениться дома. Итак, согласно этому уже устарелому обычаю, свадьбу отпраздновали в доме г-на Жильнормана. |
| Можно было бы, конечно, сказать просто: я ваш, используйте меня, только не лишайте хорошего места возле сладкого пирога. Многие ведь почти так и говорили, грубо продаваясь власти. Вознесенский решил сделать всё тоньше. Человек новой формации, он желал и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Поэтому своё выступление он начал так: «Как и мой любимый поэт Владимир Маяковский, я не являюсь членом партии...» Дальнейший ход мысли предугадать нетрудно: «...но, как и он, я вижу свой долг поэта в служении делу коммунизма». Или что-то подобное: недаром уже было заготовлено стихотворение о Ленине, вскоре и прочитанное (хотя и без ожидаемого успеха). Но беда была в том, что Вознесенский перемудрил: он ведь обращался не к краснобаям-интеллектуалам, подобным ему самому, а к примитивному Хрущёву, оказавшемуся не способным просчитать логику мысли. Из сказанного тот усвоил одно: вот этот на трибуне заявляет, что он не член партии, да ещё, кажется, кичится своей беспартийностью. Такое обстоятельство Хрущёва, уже настроенного против молодых и много о себе понимающих поэтов и художников, возмутило, и он начал яростно бранить перестаравшегося Вознесенского. Если слушать запись той брани, легко почувствовать, как вождь «заводит» себя, искусственно нагнетая праведный гнев. Он договорился до того, что объявил неудачливого оратора принадлежащим к партии врагов страны и коммунизма... или чем-то вроде того. В такой ситуации и стихотворение о Ленине не спасло: чуткие к настроениям власти, мастера искусств отшатнулись от молодого выскочки, да они и прежде к подобным относились со вполне понятной ревностью и неприязнью. Что, впрочем, Вознесенского не смутило. Вскоре, обнаруживая свою неослабевшую готовность прислужиться коммунистической власти, он разразился уже целою поэмою о Ленине— одним из самых гнусных созданий соцреализма— «Лонжюмо» (1963). И был милостиво прощён. Теперь о поэме той Вознесенский предпочитает не заикаться, но память о хрущёвской выволочке носит как орден. А говорят: брань на вороту не виснет... Добровольно вывешивают. |
| (II Calloan- dro), неоднократно встречается тема Трапезундской империи и в литературе XIX и XX вв. Voegelin, Е. The Mongol Orders of submission to european Powers, 1245–1255, pp. 378–413. Монгольское завоевание восточной части Европы создало угрозу проникновения монголов и на запад; это вызвало ряд посольств от папы и французского короля к великому хану в Каракорум. Посольства эти (Плано Карпини, Асцелино) должны были выяснить международное положение и защитить западное христианство от нависшей опасности. Послы доставили ответы как самого хана, так и некоторых его наместников. С другой стороны, Людовик IX французский предпринял крестовый поход в Египет и вошёл в сношения с ханом Куюком, который, по-видимому, принял христианство и собирался напасть на Багдад. Эти сношения выразились в нескольких посольствах (Лонжюмо, Рубрука), доставивших ряд грамот великого хана. Все эти документы сохранились, но не в подлинниках, а в латинских и старофранцузских переводах. Исключение составляют: персидское письмо Куюк-хана, сохранившееся в Ватиканской библиотеке в подлиннике, и второе письмо этого хана, латинский перевод которого был сделан с монгольского оригинала придворной канцелярией самого хана. Эти монгольские документы содержат развитую политическую теорию и представляют собой юридически чёткие государственно-правовые акты. С этой точки зрения они до сих пор оставались весьма малоисследованными. Автор подвергает анализу содержание документов, прибегая к филологическим приёмам, и приходит к выводу, что монгольские оригиналы представляли собой не письма, а государственные акты нескольких определённых типов; именно: провозглашение всемирной власти монгольских ханов, сообщение западным государям о том, что они включены во всемирное монгольское государство, приказы этим государям о безусловном подчинении воле монгольского хана, как представителя воли единого бога на земле. Таким образом, в этих актах содержится чёткая государственно-правовая теория, согласно которой весь мир по воле единого бога провиденциально должен представлять собой единую державу; власть над этой державой вручена великому хану монголов; но ещё не все народы мира включены в эту державу, которая, таким образом, находится в периоде становления. |
| А.С.: Получается, что движение среди русской интеллигенции и среди молодежи совпало? В.Г.: Совершенно верно, совпало. Причем, оно закрывало какие-то советские проблемы, но открывало и какие-то глубинные проблемы. А.С.: Понятно. Движение «По местам боевой славы, трудовой и революционной»... В.Г.: Я был в Иваново, там очень интересно, трудовая слава, ткачи. Я писал недавно об одной книжке, которая у них вышла: «Вы должны вспомнить свою историю. Все говорят, что демократия пришла в Россию с Думой, а у вас было создано самое первое проявление народного демократизма - Советы трудящихся людей. Это высшая форма демократии, не забывайте об этом». Вначале это было сто тысяч, затем десятки миллионов молодых людей. А.С.: И в это же время началось поисковое движение. В.Г.: Совершенно верно. Собирали документы, факты, создание музеев, групп, памятников. Это был большой толчок. А.С.: Тогда же был цикл передач Сергея Смирнова. В.Г.: Да, нужно отдать Сергею Сергеевичу должное. Он даже еще чуть пораньше выступил с публикациями о тех, кого немножко забыли или в силу каких-то идеологических взглядов придержали. Например, защитников Брестской крепости. А.С.: Да, он же поднял их фактически. В.Г.: Что они сдали крепость... Да, сдали, но какой ценой?! И это, кстати, было направлением в нашей тогдашней литературе. Стали вытаскивать забытое, появились произведения колоссальной духовной силы, те же «Батальоны просят огня» или «Горячий снег» Юрия Бондарева. Это же было открытие! Кто-то вначале кричал, что у нас не должно быть генеральской правды, а должна быть окопная. Нет, должна быть и та, и другая, должна быть и стратегия, и тактика. Надо и маршалов не забыть и, конечно, нашего русского солдата, человека. Это тоже дало духовную опору. А.С.: Бондарев сочетал это. В.Г.: Сочетал, и это не встречало большого препятствия среди власти, хотя все-таки встречало. Отделение внутри партии, отделение будущих «перестройщиков» работало. А.С.: То есть, они тоже начали объединяться. В.Г.: Они очень начали. Некоторые из них заявляли: «Мы шестидесятники, представители оттепели». Это после Хрущева, после XX съезда, после критики Сталина, вот мы и выражаем. У них были и неплохие произведения - у Евтушенко, Вознесенского, Рождественского. Но не надо забывать, что и тот, и другой, и третий писали, в том числе, прекрасные стихи о Победе, о войнах, о Советской власти. Евтушенко написал замечательное стихотворение «Сопливый фашизм». Не знаю, вспоминает ли он сейчас его. А когда Вознесенский пишет целую поэму о Ленине в Париже в эмиграции «Лонжюмо» и получает премию? Оказалось, что они на грани этого... Потом для них это был уже забытый этап. |
| Зато в енисейской ссылке он не пробыл долго. Сопоставляя его (и потом — других уцелевших) рассказы с широко известным фактом, что наши революционеры сотнями и сотнями бежали из ссылки — и всё больше за границу, приходишь к убеждению, что из царской ссылки не бежал только ленивый, так это было просто. Фастенко «бежал», то есть попросту уехал с места ссылки без паспорта. Он поехал во Владивосток, рассчитывая через какого-то знакомого сесть там на пароход. Это почему-то не удалось. Тогда, всё так же без паспорта, он спокойно пересек в поезде всю Россию-матушку и поехал на Украину, где был большевиком-подпольщиком, откуда и арестован. Там ему принесли чужой паспорт, и он отправился пересекать австрийскую границу. Настолько эта затея была неугрожающей и настолько Фастенко не ощущал за собой дыхания погони, что проявил удивительную беззаботность: доехав до границы и уже отдав полицейскому чиновнику свой паспорт, он вдруг обнаружил, что не помнит своей новой фамилии! Как же быть? Пассажиров было человек сорок, а чиновник уже начал выкликать. Фастенко догадался: притворился спящим. Он слышал, как раздали все паспорта, как несколько раз выкликали фамилию Макарова, но и тут ещё не был уверен, что — это его. Наконец, дракон императорского режима склонился к подпольщику и вежливо тронул его за плечо: “Господин Макаров! Господин Макаров! Пожалуйста, ваш паспорт!” Фастенко уехал в Париж. Там он знал Ленина, Луначарского, при партийной школе Лонжюмо выполнял какие-то хозяйственные обязанности. Одновременно учил французский язык, озирался — и вот его потянуло дальше, смотреть мир. Перед войной он переехал в Канаду, стал там рабочим, побывал в Соединенных Штатах. Раздольный устоявшийся быт этих стран поразил Фастенко: он заключил, что никакой пролетарской революции там никогда не будет, и даже вывел, что вряд ли она там и нужна. А тут в России произошла — прежде, чем ждали её — долгожданная революция, и все возвращались, и вот ещё одна революция. Уже не ощущал в себе Фастенко прежнего порыва к этим революциям. Но вернулся, подчиняясь тому же закону, который гонит птиц в перелётах. |
| Антихристианская тема получила последовательное продолжение на уровне утверждаемых кощунственных идей, ценностей и образов. В поэме «Лонжюмо» (1963) в одном ненавистном ряду, разрушаемом Лениным-городошником, стоят «империи, церкви, будущие берии». А Кончи Аргуэльо — положительная героиня поэмы «“Авось!”» (1970) — изрекает следующие богохульские мысли: Пособи мне, как пособила б баба бабе. Ах, Божья Мать, ты, которая не любила, как ты можешь меня понять?! Как нища ты, людская вселенная, в боги выбравшая свои плод искусственного осеменения, дитя духа и нелюбви! Вне зависимости от того, что говорится о Боге в «Декабрьских пастбищах», в «Монологе читателя на дне поэзии 1999», в «Вечных мальчишках» и других произведения 60–70-х годов («Ибо всё, что живо — Бог»; «Нужна хоть кому-нибудь исповедь,//как богу, которого нету!»), ясно — это мысли обезбоженного, примитивно-убогого человека. Иллюстрацией сего являются следующие примеры: «скука — это пост души» («Скука»); «чайка — плавки бога» («Чайка — плавки бога»); «Пахнет псиной и Новым Заветом», «Из икон, как из будок, лаяли —//кобели, кобели, кобели!» («Декабрьские пастбища»), «Суздальская богоматерь//сияющая на белой стене,//как кинокассирша в полукруглом овале окошечка» («Суздальская богоматерь»), «Дерьмо каменеющее, как главы собора» («Фрагмент автопортрета»); «Будь я христианином,//я б молил за атеисточку творца» («Вечные мальчишки»). Конечно, почитатели поэта могут вспомнить «Чёрное ёрничество», якобы объясняющее позицию Вознесенского. В последней строфе, в манере, свойственной автору, так формулируется итоговая мысль стихотворения: Поэты — рыцари чина Светлого Образа. Да сгинет первопричина чёрного ёрничества! На этом типичном примере видно, что Вознесенский мыслит как примитивный атеист, как наследник Белинского, объясняя «черноту» творчества поэтов внешними факторами, временем. Логика Вознесенского предельно проста и неубедительна: Когда спекулянты рыночные прицениваются к Чюрлёнису, поэты уходят в рыцари чёрного ёрничества. |
| Во время 2-й (1567-1568) и 3-й (1568-1570) религ. войн в Нидерландах начались восстания против испан. владычества; значительную роль в антииспан. волнениях играли кальвинисты. В связи с тем что Екатерина Медичи дала согласие на переброску испан. войск во главе с Фернандо Альваресом де Толедо, герц. Альбой, в Нидерланды через франц. территорию, гугеноты были крайне обеспокоены тем, что эта армия по тайному сговору королевы-матери с герц. Альбой может быть брошена против них. По инициативе принца Конде была сделана попытка захватить короля в бургундском замке Монсо (т. н. сюрприз в Мо; К. считается одним из его организаторов). Карл IX и королева-мать успели бежать сначала в укрепленный замок Мо, а потом в Париж, но эти события послужили поводом к возобновлению военных действий. К. участвовал в сражении у Сен-Дени (10 нояб. 1567), где гугеноты были разбиты. Однако потом протестанты взяли Тур и Блуа, осадили Шартр. И католики и протестанты смогли собрать значительные армии, но из-за отсутствия денег и у той и у др. стороны дальнейшие военные действия оказались невозможны. 23 марта 1568 г. был подписан мир в Лонжюмо. Проводимая герц. Альбой политика жестоких репрессий против представителей франкоязычной нидерланд. знати потребовала от франц. короля публичного выражения определенной политической позиции. Репрессии затронули дворян, находившихся в родстве с франц. знатными семействами (так, лидеры нидерланд. восстания гр. Ламораль Эгмонт и Филипп де Монморанси Нивель, гр. Горн, являлись родственниками франц. Монморанси и Шатийонов), к-рые просили короля защитить нидерланд. дворян. Вопрос о помощи нидерланд. знати обсуждался на заседании Королевского совета, но под давлением Екатерины Медичи, опасавшейся войны с Испанией, был признан несвоевременным. Отряд, собранный капитаном Франсуа де Коквилем, гугенотом, для помощи восставшим нидерланд. протестантам, по приказу короля был остановлен армией во главе с маршалом А. де Коссе и разбит при Сен-Валери (июль 1568), а де Коквиль схвачен и казнен. Испанский кор. Филипп II одобрил эти действия франц. короля. Это подтолкнуло франц. и нидерланд. кальвинистов к объединению. Принц Конде и К. с французской стороны и принц Вильгельм Оранский со стороны восставших в нидерландских провинциях подготовили договор о «Священном союзе» в деле защиты истинной веры, в борьбе с ущемлением прав дворянства и в противостоянии тирании (авг. 1568; см.: Archives ou Correspondance inédite de la maison d " Orange-Nassau/Ed. G. Groen van Prinsterer. Leyde, 1836. T. 3. P. 282-286). Этот документ не был подписан, но в начале 3-й религ. войны отряды принца Вильгельма Оранского и его брата гр. Людовика Нассауского сражались на стороне франц. гугенотов. |
| Первым в их ряду был францисканский монах Иоанн Плано де Карпини. В 1246 году Карпини сначала встречался в Сарае с Бату, а затем в Каракоруме с Гуюком. По возвращении в Рим он представил отчет о результатах путешествия, составивший основу книги «История монголов, именуемых татарами». Книга стала первым европейским свидетельством о нравах монголов и созданной ими системе управления 122 . В путешествии в Монголию Плано Карпини сопровождал другой монах-францисканец – Бенедикт Поляк. Он был привлечен к участию в миссии, прежде всего благодаря своим особым переводческим способностям. Среди языков, на которых он мог свободно вести беседу, был и древнерусский. По возвращении в Европу Бенедикт составил собственное сочинение об экспедиции – «О путешествии братьев меньших к татарам». В отличие от «Истории монголов» оно оказалось впервые доступно массовому читателю только в 1839 году 123 . Первоначально французский доминиканский монах Андре де Лонжюмо был направлен в 1245 году папой Иннокентием VI к восточным патриархам, побуждая их к принятию унии. Побудительным мотивом поездки Андре в Монголию послужило письмо к французскому королю Людовику IX о состоявшемся якобы переходе великого хана Гуюка в христианство. Сообщение, как выяснилось потом, являлось дезинформацией. Направивший его монгольский наместник Эльджигедей пытался уверить таким образом французов, что опасности войны с монголами для них не существует. Для проверки достоверности факта перехода Гуюка в христианство король и направил Андре де Лонжюмо в Каракорум. Однако ко времени прибытия миссии в ставку Гуюк уже ушел из жизни. Регентша Огуль-Гаймыш не проявила к посольству должного уважения и такта. Андре оставался в Монголии до прихода к власти в 1251 году после курултая нового великого хана Мунке. Известия Лонжюмо о монголах сочетали подлинную информацию с легендами. К таким легендам относилась, например, история о войне Чингисхана с мифическим христианским пресвитером Иоанном. Людовик IX являлся также инициатором следующей экспедиции к монголам в 1253–1254 годах, возглавляемой фламандским францисканским монахом Гильомом де Рубруком. Посланники по совету короля скрывали дипломатические цели предприятия и выдавали себя за миссионеров. |
|
|
