| Так как значительное большинство населения старообрядческого края принадлежало к беспоповщине, то неудивительно, что здесь почти отсутствовали внешние организационные формы церковной жизни, которые были характерны для Урала, Нижнего Поволжья или Стародубья. При этом, среди самих беспоповцев на западе, от Костромской губернии до новгородских пределов, наиболее сильны были федосеевцы, а на востоке – нетовцы. Именно члены этих согласий внешне сохраняли видимость постоянной связи с официальной церковью, но на самом деле были гораздо более враждебно настроены в отношении православия и государства, чем чаще входившие в конфликт с православной иерархией и властями поповцы. Только в Ярославской губернии, например, по официальным подсчетам, при которых число беспоповцев всегда очень сильно занижалось, три четверти всех раскольников были беспоповцами, по преимуществу, федосеевцами, филипповцами, нетовцами и странниками 1328 . " Часто страха ради иудейска раскольники для вида причащаются и исповедываются, венчаются браками в церкви – это общая маска всех сект«, – писал другой исследователь поволжского раскола 1329 . В Судогодском уезде, по подсчетам корреспондента " Русского курьера», не более одной десятой части всех раскольников признавались в принадлежности к старообрядчеству 1330 . Но это вовсе не значило, что поволжские раскольники были более мирными или лояльными в отношении правительства, чем нижневолжские или стародубские поповцы. Митрополит Филарет писал, что старообрядцы, жившие в Крестцах и по реке Мете, одному из самых первых притоков Волги, наиболее враждебно настроены в отношении правительства и стараются ни в чем не повиноваться властям 1331 . Зарождение именно в этом районе согласия странников и многочисленность в нем филипповцев (имевших свой главный центр в Галиче), то есть тех согласий, которые совершенно отрицали необходимость государства и правительственных властей, лучше всего свидетельствуют о политических настроениях массы местного населения 1332 . Чиновник МВД отмечал, что в Пошехонском уезде сильны федосеевцы и властей там не признают 1333 . |
| – Уж это само собой, мешать надо. – И тут, как везде, дело мастера боится. Не смешаешь, будешь один цветок пить, голова ошалеет. А от черного, от одного, вкусу настоящего нет. Терпок, – язык, десны вяжет. Словно зверобой пьешь. – А то бывает копорский чай. – Есть и копорский, только он не настоящий. Настоящий чай в Китае растет. Страна такая есть за Сибирью. – Сын у меня около тамошних мест в пограничном городе службу начал, – говорит Любягин, – так он сказывал, что пречудной эти китайцы народ. Мужчины у них волосы в косы заплетают, длинные-предлинные, точно девки у нас. – Стало быть, мода у них такая. – И по всей границе стена у них выстроена. Чтоб ни они ни к кому, ни к ним никто. – Своим умом хотят жить. Что ж, это, пожалуй, надежнее. Мы вот и прытки: прыг да прыг, а толку от этого прыганья мало. Чай отпили. Дети высыпают из залы и подходят благодарить дедушку. – Лакомства-то вам дали ли? – осведомляется старик. – Дали, папенька. – Ну, ступайте, ешьте. А вы что ж? – обращается он к присутствующим, – полакомиться? Матушка первая подходит к столу, кладет на тарелку моченое яблоко и подает его отцу. – Папенька, яблочка мочененького? – Съем. – Нигде таких моченых яблоков, как в Москве, не найдешь. Только здесь ими и полакомишься. Я уж как ни старалась, и рецепты доставала, никак не дойду. – В квасах их мочат; духи кладут. – А почем, папенька, покупали? – Дороги. По сорока копеек десяток. – Деньги хорошие; зато уж и яблоки! Матушка хочет распространиться насчет квасов, медов и прочих произведений московского гения, но дядя об чем-то вдруг вспомнил и круто поворачивает разговор в другую сторону. – А я давеча в лавке у Егорова слышал, что во французского короля опять стреляли, – возвещает он. – И я слышал, – подтверждает Клюквин. – Не знаю, читал я сегодня газеты, ничего там не пишут. – Писать не велено, даже разговаривать строго-настрого запрещено. Чтобы ни-ни. А Егорову, слышь, дворецкий главнокомандующего сказывал. И что этим французам нужно? Был у них настоящий король – другого взяли. Теперь и этого не хотят. |
| – Дорога, чай? – Ну, уж само собой. Дедушка зевает, крестит рот и поглядывает в гостиную, где лакей расставляет ломберный стол для предстоящей карточной игры. – Папенька! в карточки? – предлагает матушка. Дедушка молча встает с кресла и направляется в комнаты. Он страстно любит карты и готов с утра до вечера играть «ни по чем». Матушка, впрочем, этому очень рада, потому что иначе было бы очень трудно занять старика. Устраивается вист; партию дедушки составляют: Марья Андреевна, брат Степан и матушка, которая, впрочем, очень часто уходит, оставляя вместо себя Гришу или меня. Мы все, с молодых ногтей, привыкли к картам и так страстно любим играть, что готовы ради карт пожертвовать гуляньем. Даже маленький Коля – и тот безотходно стоит сбоку у кого-нибудь из игроков и следит за игрой. Поэтому приезд деда составляет для нас сущий праздник, который, впрочем, отчасти смущается тем, что дедушке непременно надобно поддаваться. Ежели он проигрывает и даже если ему сдают дурные карты, то он обижается, молча оставляет игру и уходит к себе в комнату. Матушка знает это и, сдавая, очень ловко подбрасывает ему козырей, а старик в это время притворяется, что глядит в сторону. Вист, робер за робером, без перерыва длится до девяти часов. Дедушка играет молча, медленно выбрасывая на стол карты, и после каждой игры тщательно записывает выигрыш. Проигрыша у него не бывает, разве что на брата Степана найдет озорной стих, и он начнет взаправду играть. Но матушка так на него взглянет, что охота колобродить мгновенно улетучивается, и в результате старик остается бессменным победителем. Покуда мы играем, и отец выходит из кабинета, но остается в гостиной недолго. И тесть и зять относятся друг к другу нельзя сказать, чтоб враждебно, но равнодушно; по-видимому, не находят предмета для разговора. Поэтому карты оказывают обоим большую услугу, освобождая от обязанности занимать друг друга. Ровно в девять часов в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует деда и ревниво смотрит, чтоб дети не помногу брали. В то время она накладывает на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает с нею из комнаты. |
| Я уже в самом начале этой хроники описал местность, окружавшую Малиновец. Невеселое было это место, даже мрачное; но все-таки, когда мы проехали несколько верст, мне показалось, что я вырвался из заключения на простор. Ядреный воздух, напоенный запахом хвойных деревьев, охватывал со всех сторон; дышалось легко и свободно; коляска на старинных круглых рессорах тихо укачивала. Ехали легкой рысцой, не больше шести верст в час, и при каждой гати, при каждой песчаной полосе пускали лошадей шагом. От времени до времени Конон-лакей соскакивал с козел, шел пешком за коляской, собирал белые грибы, которые по обеим сторонам дороги росли во множестве. Матушка дремала; Агаша, ее неизменная спутница, сидя против меня, тоже клевала носом. Перед матушкой, на свободном месте передней скамейки, стояло большое лукошко, наполненное большими поздними персиками (венусами), которые были переложены смородинным и липовым листом. Они предназначались в подарок дедушке. – Ты что не спишь? – спрашивала меня матушка, просыпаясь. – Агашка! ты хоть бы на колени лукошко-то взяла… ишь его раскачивает! – Да оно, сударыня, веревками к козлам привязано. – Наказание с этими персиками! Привезешь – скажут: кисель привезла! не привезешь – зачем не привезла? – Да вы бы, маменька, в Москве купили, – догадался я. – Это по два-то рубля за десяток платить! На-тко!.. Алемпий! много ли до дубровы осталось? – Да верст с пяток еще будет. – Пошевеливал бы ты, что ли. Часа уж два, поди, едем, а все конца-краю лесу нет! – Вот сейчас выедем, – уж видко! потом веселее – в горку пойдет. – Ах, что-то будет! что-то будет? выдержишь ли ты? – обращалась матушка снова ко мне, – смотри ты у меня, не осрамись! – Постараюсь, маменька. От меня матушка опять обращалась к лукошку и приподнимала верхний пласт листьев. – Ничего, сверху еще хороши. Ты, Агашка, смотри: как приедем в Гришково, сейчас же персики перебери! Я и сам с нетерпением ждал дубровы, потому что оттуда шла повёртка на большую дорогу. Скоро мы выехали из леса, и дорога пошла полями, в гору. Вдали виднелась дуброва, или, попросту, чистая березовая роща, расстилавшаяся на значительное пространство. Вся она была охвачена золотом солнечных лучей и, колеблемая ветром, шевелилась, как живая. Алемпий свистнул, лошади побежали крупною рысью и минут через двадцать домчали нас до дубровы. Рядом с нею, сквозь деревья, виднелась низина, по которой была проложена столбовая дорога. |
| – Вот когда сущее мученье начнется! – молвил Алемпий, доехав до повёртки и осторожно спуская экипаж по косогору. – Конон! иди вперед, смотри, все ли мостовины-то целы! Да, это было мученье. Мостовник, только изредка пересекаемый небольшими полосами грунтовой дороги, тянулся более шести верст. Мостовины посередине сгнили и образовали выбоины, в которые с маху ударялись колеса экипажа. Случалось, что пристяжная ступала на один конец плохо утвержденной мостовины и тяжестью своей приподнимала другой конец. По обеим сторонам расстилалось топкое, кочковатое болото, по которому изредка рассеяны были кривые и низкорослые деревца; по местам болото превращалось в ржавые бочаги, покрытые крупной осокой, белыми водяными лилиями и еще каким-то растением с белыми головками, пушистыми, как хлопчатая бумага. Матушка держалась за край дверцы и шептала: – Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Помяни, Господи… Тише! тише! Куда сломя голову скачешь! Агашка! да держи же персики! ах, чтоб тебя! Помяни, Господи… Агашка обеими руками держалась то за дверцу, то за лукошко; меня подбрасывало так, что я серьезно опасался быть вышвырнутым из экипажа. Приехали мы в Гришково, когда уж солнце закатывалось, и остановились у старого Кузьмы, о котором я еще прежде от матушки слыхивал, как об умном и честном старике. Собственно говоря, он не держал постоялого двора, а была у него изба чуть-чуть просторнее обыкновенной крестьянской, да особо от нее, через сенцы, была пристроена стряпущая. Вообще помещение было не особенно приютное, но помещики нашего околотка, проезжая в Москву, всегда останавливались у Кузьмы и любили его. Я познакомился с ним, когда уж ему подходило под восемьдесят. Это был худой, совершенно лысый и недужный старик, который ходил сгорбившись и упираясь руками в колени; но за всем тем он продолжал единолично распоряжаться в доме и держал многочисленную семью в большой дисциплине. Хозяйство у него было исправное; двор крытый, обширный, пропитанный запахом навоза. Вырезанное посредине двора отверстие служило единственным источником света и свежего воздуха, так что с боков было совсем темно. На каждом шагу встречались клетушки со всяким крестьянским добром и закуты, куда зимой на целый день, а летом на ночь запирался домашний скот. |
| Поселили их довольно удобно, особняком. В нижнем этаже господского дома отвели для Павла просторную и светлую комнату, в которой помещалась его мастерская, а рядом с нею, в каморке, он жил с женой. Даже месячину им назначили, несмотря на то, что она уже была уничтожена. И работой не отягощали, потому что труд Павла был незаурядный и ускользал от контроля, а что касается до Мавруши, то матушка, по крайней мере, на первых порах махнула на нее рукой, словно поняла, что существует на свете горе, растравлять которое совесть зазрит. Павел был кроткий и послушливый человек. В качестве иконописца он твердо знал церковный круг и отличался серьезною набожностью. По праздникам пел на клиросе и читал за обедней апостола. Дворовые любили его настолько, что не завидовали сравнительно льготному житью, которым он пользовался. С таким же сочувствием отнеслись они и к Мавруше, но она дичилась и избегала сближений. Павел, с своей стороны, не настаивал на этих сближениях и исподволь свел ее только с Аннушкой (см. предыдущую главу), так как последняя, по его мнению, могла силою убежденного слова утишить горе добровольной рабы и примирить ее с выпавшим ей на долю жребием. Я, впрочем, довольно смутно представлял себе Маврушу, потому что она являлась наверх всего два раза в неделю, да и то в сумерки. В первый раз, по пятницам, приходила за мукой, а во второй, по субботам, Павел приносил громадный лоток, уставленный стопками белого хлеба и просвир, а она следовала за ним и сдавала напеченное с веса ключнице. Но за семейными нашими обедами разговор о ней возникал нередко. – Нечего сказать, нещечко взял на себя Павлушка! – негодовала матушка, постепенно забывая кратковременную симпатию, которую она выказала к новой рабе, – сидят с утра до вечера, друг другом любуются; он образа малюет, она чулок вяжет. И чулок-то не барский, а свой! Не знаю, что от нее дальше будет, а только ежели… ну уж не знаю! не знаю! не знаю! – Вольная ведь она была, еще не привыкла, – косвенно заступался за Маврушу отец. |
| И тем не менее все-таки пришлось, в конце концов, отступить. Распоряжения самые суровые следовали одни за другими, и одни же за другими немедленно отменялись. В сущности, матушка была не злонравна, но бесконтрольная помещичья власть приучила ее сыпать угрозами и в то же время притупила в ней способность предусматривать, какие последствия могут иметь эти угрозы. Поэтому, встретившись с таким своеобразным сопротивлением, она совсем растерялась. – Ведите, ведите ее на конюшню! – приказывала она, но через несколько минут одумывалась и говорила: – Ин прах ее побери! не троньте! подожду, что еще будет! Было даже отдано приказание отлучить жену от мужа и силком водворить Маврушу в застольную; но когда внизу, из Павловой каморки, послышался шум, свидетельствовавший о приступе к выполнению барского приказания, матушка испугалась… «А ну, как она, в самом деле, голодом себя уморит!» – мелькнуло в ее голове. Все домочадцы с удивлением и страхом следили за этой борьбой ничтожной рабы с всесильной госпожой. Матушка видела это, мучилась, но ничего поделать не могла. – Ест? – беспрерывно осведомлялась она у ключницы. – Отказывается покуда. – Не иначе, как Павлушка потихоньку ей носит. Сказать ему, негодяю, что если он хоть корку хлеба ей передаст, то я – видит бог! – в Сибирь обоих упеку! Но едва вслед за тем приносили в девичью завтрак или обед, матушка призывала которую-нибудь из девушек (даже перед ними она уже не скрывалась) и говорила: – Снеси… ну, этой!.. щец, что ли… Да не сказывай, что я велела, а будто бы от себя… Повторяю, всесильная барыня вынуждена была сознаться, что если она поведет эту борьбу дальше, то ей придется все дела бросить и всю себя посвятить усмирению строптивой рабы. Как ни горько было это сознание, но здравый смысл говорил, что надо во что бы ни стало покончить с обступившей со всех сторон безалаберщиной. И надо отдать справедливость матушке: она решилась последовать советам здравого смысла. Призвала Павла и сказала: – Который уж месяц я от вас муку мученскую терплю! Надоело. Живите как знаете. Только ежели дворянка твоя на глаза мне попадется – уж не прогневайся! Прав ли ты, виноват ли… обоих в Сибирь законопачу! |
| – Рабы вы, – ответил он, – и должны, яко рабы, господам повиноваться. – Это так точно, – попробовал возразить Павел, – но ежели такой случай вышел. – Никакого случая нет, просто с жиру беситесь! А впрочем, я, брат, в эти дела не вмешиваюсь; ничего я не знаю, ступай, проси барыню, коли что… Матушка между тем каждодневно справлялась, продолжает ли Мавруша стоять на своем, и получала в ответ, что продолжает. Тогда вышло крутое решение: месячины непокорным рабам не выдавать и продовольствовать их, наряду с другими дворовыми, в застольной. Но Мавруша и тут оказала сопротивление и ответила через ключницу, что в застольную добровольно не пойдет. – Да ведь захочет же она жрать? – удивилась матушка. – Не знаю. Говорит: «Ежели насильно меня в застольную сведут, так я все-таки там есть не буду!» – Врет, лиходейка! Голод не тетка… будет жрать! Ведите в застольную! Но Мавруша не лгала. Два дня сряду сидела она не евши и в застольную не шла, а на третий день матушка обеспокоилась и призвала Павла. – Да что она у тебя, порченая, что ли? – спросила она. – Не знаю, сударыня. Хворая, стало быть. – Хворые-то смирно сидят, не бунтуют; нет, она не хворая, а просто фордыбака… Дворянку разыгрывает из себя. – С чего бы, кажется… – Насквозь я ее, мерзавку, вижу! да и тебя, тихоня! Берегись! Не посмотрю, что ты из лет вышел, так-то не в зачет в солдаты отдам, что любо! – Отпустите нас, сударыня! Я и за себя, и за нее оброк заплачу. – Ни за что! Даже когда иконостас кончишь, и тогда не пущу! Сгною в Малиновце. Сиди здесь, любуйся на свою женушку милую! Но все это был только разговор, а нужно было какой-нибудь практический выход сыскать. Ничего подобного матушка в помещичьей своей практике не встречала и потому находилась в великом смущении. Иногда в ее голове мелькала мысль, не оставить ли Маврушу в покое, как это уж и было допущено на первых порах по водворении последней в господской усадьбе; но она зашла уж так далеко в своих угрозах, что отступить было неудобно. Этак и все, глядя на фордыбаку, скажут: и мы будем склавши ручки сидеть! Нет! надо во что бы ни стало сокрушить упорную лиходейку; надо, чтоб все осязательно поняли, что господская власть не праздное слово. |
| По существу и здесь вопрос решен был в положительном смысле: «аще иноверец напишет подобно, подобает поклонятися». Но, что в частности говорится здесь о том, как пишут иконы «новолюбцы» «Видал я их рукодель, – вздыхал Аввакум, – не то испорчено, ино иное, похабством вся чинят, и в лицах белость, а не румянство, и в ризах скудость, а инде прибавлена небылица, власы простерты – у святителя или у преподобного – яко у немчина, и у самого Спаса косы и браду неподобно пишут, а благословящая рука – малакса, сиречь оттеня мизинец, и подпись: Иисус. Еще ж и распятие Господне пишут по-латыньски: со креста тело все по длинному древу стаща низу, вверх руками написуют». В виду всего этого Аввакум заключал: «отче Ионо! с фряжских книг книги печатают – таковы и иконы делают... Коли уж лают в книгах, а на иконах коли велят истину писать? Пропала, чадо, правда, негде сыскать стало, разве в огонь совестию собрався, или в тюрьму, по нашему. Кому охота Христа подержаться, – как правду молвить, – и молитвы их, и книги, и образы, все подобает, собрав с просвирами в мешок, да в воду с камнем: так слава Богу, а трудящемуся победный венец от Христа Исуса» (88, I, 751–2). Имея в виду такие суждения и отзывы, мы легко можем понять, по каким причинам развивалось и крепло в расколе отрицательное отношение к «новописанным» иконам, или к иконам, писанным лицами не раскольнического общества, и скоро сделалось достоянием целой половины его последователей, которые стали знать лишь «свои» иконы. 12. Протест против тайного охранения раскола. – Вопрос о молитве за царя. – Вопрос об общении в пище Это называлось – «дать попу окуп». «Окуп» платили также и приставу. Так как, однако, не все раскольники признавали возможным такого рода укрывательство, то происходили споры и даже письменная полемика нашла себе место. Так, например, пошехонские расколоучители утверждали, что платеж «окупа» совсем не совместим со званием охранителя «древнего благочестия»: дать «отступнику», казалось им, значит самому, так сказать, впасть в «отступление». |
| «Напрасно, — говорит, — ведь палата сможет сделать одно только замечание за это», С тех пор мы и оставили эту обременительную для себя и крестьян формалистику. Палатские чиновники много рассказывали нам забавных анекдотов о новом управляющем, из коих, пожалуй, и порасскажу, что помнится еще. Раз, говорят, является в палату с просьбою деревенская старуха и спрашивает, как бы ей повидать самого здешнего набольшего. А он сидит в это время тут же в прихожей на окне. Встал, да и говорит: «Что тебе, голубушка, нужно? Я набольший-то здесь». Старуха оглядела его костюм да и говорит: «Полно, родименький, смеяться-то надо мной, старухой, какой ты набольший: ведь и по одежке-то видно это». А то понадобилась, говорят, какая-то справка из казенной палаты. Он сам пошел за ней. Подходит к столоначальнику и докладывает, зачем пришел, а тот, судя, вероятно, по костюму же, принял его за подобного себе, похлопал его по плечу да и говорит: «Погоди, брат, мочи нет, хочется посикать» — да и побежал в сортир. Якушкин преспокойно остался дожидать его, а по уходе со справкой товарищи столоначальника, узнавши через одного из своей среды, кто приходил за справкою, спросили столоначальника: знает ли, кому давал справку, и когда сказали кто, этот не верил, покуда не увидал Якушкина в другой раз при других обстоятельствах. Мужики не могли нахвалиться новым управляющим и скорым разрешением их ходатайств. Память о нем и посейчас держится между ними, очень уж он популярен стал в народе, а дворяне, как слышно было, недолюбливали его почему-то (не все, конечно). Знакомый мне тогда пошехонский лесничий Заборский рассказывал мне, что Якушкин, как бывший его начальник, когда он служил в корпусе межевщиков , встретил его в Пошехонье как старого знакомого, расспрашивал, как живет он, что читает, где достает книги. А когда он промолвился, что на днях получил таковые от волостных писарей Тарасовского (меня) и Павловского, то Якушкин будто бы удивился этому и стал расспрашивать его о нас. Рассказ свой Заборский окончил будто бы похвалою нам, вроде того, что эти, дескать, два писаря — передовые люди, взяток не берут. Вскоре после этого разговора с лесничим Якушкин приехал в Тарасовское волостное правление на волостной сход по призыву к жеребьям для набора 1863 года, застав меня одного в правлении врасплох, поклонился мне гораздо ниже обыкновенного, чем смутил меня и простыдил до того, что я не вдруг нашелся отвечать на его вопросы. Спрашивал также, что читаю, и обещал прислать мне книгу в подарок. |
|
|
