| - Боже! Если ты существуешь, спаси меня, и я буду верить в тебя! Ответа не было. Он позвал снова: - Пожалуйста, Боже! Я никогда не верил в тебя, но если ты спасёшь меня сейчас, я с сего момента буду верить в тебя. Вдруг Великий Глас раздался с облаков: - О нет, ты не будешь! Я знаю таких, как ты! Человек так удивился, что чуть было не выпустил ветку. - Пожалуйста, Боже! Ты ошибаешься! Я на самом деле думаю так! Я буду верить! - О нет, ты не будешь верить! Все вы так говорите. Человек умолял и убеждал. Наконец Бог сказал: - Ну хорошо. Я спасу тебя. Отпусти ветку. - Отпустить ветку?! - воскликнул человек. - Не думаешь ли ты, что я сумасшедший? Подарок аввы Агафона Однажды братья в присутствии аввы Иосифа начали разговор о любви. Старец сказал: - Мы не знаем, что такое любовь. Вот образец любви: у аввы Агафона был ножик, необходимый ему для рукоделия. Пришёл к нему брат и, увидев ножик, похвалил эту вещь. Авва Агафон немедленно начал упрашивать брата, чтоб он принял ножик в подарок, и не дал брату выйти из келии, пока ни уговорил его принять понравившуюся ему вещь. Комментарий Игнатия Брянчанинова Надо принять в соображение, какого труда стоило вновь приобрести в глубокой пустыне орудие, необходимое для рукоделия, составлявшего и часть келейного подвига, и единственное средство к содержанию себя. При таком только соображении можно оценить должным образом поступок старца, строго внимательного к себе, дорожившего своим безмолвием. Подвиг молитвы Братья спросили авву Агафона: - Какой подвиг в монашеском жительстве труднее прочих? Он отвечал: - Простите меня! Полагаю, что подвиг молитвы труднее всех прочих подвигов. Когда человек захочет излить пред Богом молитву свою, тогда враги, демоны, спешат воспрепятствовать молитве, зная, что никакой подвиг не опасен для них настолько, насколько опасна молитва, принесённая Богу от всей души. Во всяком другом подвиге, который возложит на себя посвятившийся монашескому жительству, хотя бы он нёс этот подвиг настойчиво и постоянно, стяжает и имеет некоторое упокоение; но молитва до последнего издыхания сопряжена с трудом тяжкой борьбы. Поездка на Красную площадь |
| – Ты продал ее? – Продал. – За сколько ты ее продал? Святой Агафон назвал ему сумму. Прокаженный говорит: – Послушай-ка, принеси мне лепешку! Святой Агафон отвечает ему: – Хорошо, сейчас принесу. И принес ему лепешку. – Давай, – говорит прокаженный, – торгуй дальше. И святой Агафон торговал. Затем прокаженный говорит: – А вторую корзинку ты за сколько отдал? Святой Агафон говорит: – Вторую я продал за столько-то. Прокаженный спрашивает: – Слушай, а еще кое-что ты можешь мне принести? И так после продажи каждой корзинки прокаженный просил купить святого Агафона ему что-нибудь и не дал положить в карман ни гроша и собрать что-то для своих нужд. Он просил: «Принеси мне то, принеси мне это». То есть как мы сейчас говорим: «Принеси мне кока-колу и еще купи мне сэндвич и свежую газету. А потом и мороженое, мне хочется холодненького». Ничего не выручил святой Агафон от продажи. Все заработанные деньги он отдал прокаженному. И в конце концов прокаженный говорит: – Что-то еще у тебя осталось для продажи? Святой Агафон ответил: – Нет. Всё, что у меня было, я продал. А всё, что я выручил от продажи, отдал тебе до копейки. Теперь мне пора уходить. Пойду к себе в келейку. Прокаженный тогда говорит ему: – Куда же ты пойдешь? Возьми меня и отнеси туда, откуда ты меня принес. Я прошу тебя. Можешь? Откровенно говоря, прокаженный немного уже утомил святого Агафона, но он отнес прокаженного обратно, посадил на то самое место и собрался уходить. Но тут услышал голос, обращенный к нему: – Благословен ты, Агафон, и на небе, и на земле, потому что ты – человек Божий. Ты – истинный человек Божий. И это не слова. С утра и до вечера я выжимал из тебя все соки, а ты принимал всё это и не испугался, потому что имел любовь. Агафон непрерывно являл свою любовь, и опять любовь, и снова любовь, и в ней не был лицемерным, лживым, внешне благообразным, а внутренне поверхностным христианином. Он был настоящим и это продемонстрировал на деле. Поэтому и услышал: «Будь благословен ты, Агафон, от Бога». Агафон обернулся, чтобы посмотреть на прокаженного, но тот исчез. Прокаженного не было. А на его месте был ангел Божий, через которого Бог хотел испытать Агафона и показать всем нам настоящего Божия человека. |
| В данной фразе папы Агафона затрагивается самый глубинный нерв проблемы, поднятой во время монофелитских споров. Собственно говоря, он является основным нервом христологических споров, которые совсем не были спорами о словах или схоластическими диспутами, ибо главным вопросом их являлась проблема нашего спасения. Недаром в послании Агафона идет ссылка на 101-е послание (к Кледонию) св. Григория Богослова . Цитируемое здесь место звучит так: «Не воспринятое не является и исцеленным, но лишь то, что соединен но с Богом, то и спасается» 1059 . В данном случае св. Григорий в полемике с аполлинарианством говорит о человеческом уме, отрицание которого во Христе Аполлинарием имело следствием и отрицание спасения нашего ума, – а именно он и нуждался в первую очередь во спасении (ибо в уме, как правило, зачинается грех). Распространение сотериологического принципа, сформулированного св. Григорием, и на человеческую волю было естественным развитием святоотеческого учения о спасении, поскольку воля, наряду с умом, является важнейшим элементом образа Божия в нас. Тем самым еще раз подтверждается идея православной синэргии. Для папы Агафона, как и для преп. Максима 1060 , признание двух воль и двух действий во Христе предполагает, что человечество Его не было лишь пассивным орудием в руках Божества. А следовательно, и наша воля играет активную роль в деле нашего спасения. Наконец, в послании папы еще раз подтверждается неразрывная связь христологии с идеей обожения: Христос имел не просто человеческую волю, но эта воля стала обоженной благодаря ипостасному соединению со Словом. Здесь опять папа Агафон твердо шествует столбовой дорогой святоотеческой христологии и сотериологии, которая, например, в лице св. Афанасия Александрийского ясно научает, что поскольку Христос, как Искупитель, «таинственной связью соединен со всеми верующими в Него и искупленными Им», то «все благодатные дары, полученные человеком Иисусом, становятся достоянием всего человечества» 1061 . Поэтому обожение человеческой воли во Христе сделало возможным и обожение нашей воли. |
| Сократ, которого дельфийский оракул назвал мудрейшим, изрекает истину, беря на себя роль заключительного хора в театральном представлении. Окончательный смысл искусства и жизни звучит в его простых словах. Резюмирующее размышление Сократа является достойным финалом дружеского состязания в доме Агафона, а сам образ мудреца в последних строчках диалога еще раз приобретает символические черты. И Агафона и Аристофана наконец сморил сон. Один Сократ не знает усталости. На рассвете он выходит из дома Агафона и является в Ликей, где освежается водой после пиршественной ночи. Весь день он проводит, как ему полагается, в беседах и встречах, а к вечеру наконец отправляется домой на отдых. Оказывается, что этот неустанный и вечно бодрствующий Сократ платоновского «Пира» и есть само неустанное стремление к овладению все новыми и новыми идеями. Он всегда бос и нищ, как сам Эрот, он всегда бродит по дорогам, ибо ему мало того знания, которым он обладает, и он стремится к целостному, всеохватывающему, идеальному знанию. Перед нами живое олицетворение философии, то есть любви к мудрости. Платоновский «Пир» положил начало новому жанру литературного диалога «симпосию», то есть мудрой беседе за пиршественным столом. Как мы уже знаем, соперник Платона по ученичеству у Сократа Ксенофонт тоже создал свой «Пир». В I веке нашей эры Плутарх написал «Пир семи мудрецов» и «Десять книг пиршественных вопросов». Сатирик Лукиан (II b. н. э.) — тоже автор «Пира». Римлянин Петроний в «Сатириконе» (I b. н. э.) пародийно изображает блестящее пиршество Тримальхиона. Атеней (III b. н. э.) — автор огромного сочинения в 15 книгах «Софисты за пиршественным столом». Грек Макробий (V b. н. э.) издает на латинском языке «Сатурналии», семь книг пиршественных бесед. Император Юлиан, философ-неоплатоник и борец с христианством (IV b. н. э.), пишет сатиру на римских цезарей под названием «Пир, или Кронии». Епископ и отец церкви Мефодий Патарский (IV b. н. э.) сочиняет «Пир десяти дев», полемизируя с еретиками и борясь с пережитками древних языческих культов. |
| Кард. Дж. Я все этого говорил к тому, что уже после запрета Эфесского Собора было прибавлено нечто справедливое и разумное. А значит, не запрещено прибавлять (προσθεναι) нечто разумное и справедливое. А. Р. Запрет [Шестого Собора], преосвященнейшие отцы, не дает вашим преосвященствам никакого повода к обвинениям или нападениям на нас. Ведь отцы Шестого Собора с самого начала говорят об иной вере и ином Символе. А мы выше уже неоднократно показывали, что мы не проповедуем иной веры и не составляем иного Символа. Так что у вас, отцы, нет никакого повода к обвинениям против нас. Зачитай послание Агафона! Оттуда же был зачитан отрывок, приведенный выше. Затем архиепископ Родосский вновь продолжил: А. Р. Это письмо вновь подтверждает то, о чем мы говорили до сих пор. Ибо сей понтифик говорит, что в преданной [отцами] вере никому не позволено ничего изменять, убавлять и прибавлять, но следует пребывать в оной отеческой вере. Мы и сами превыше всего ставим это. Когда же он говорит, что и « по букве », и в словах ничего нельзя прибавлять, то и это нисколько не служит доводом против нас, поскольку эти выражения следует понимать как относящиеся к смыслу (πρς τν νον). Ведь именно так и говорит сей понтифик — не только о букве, но и смысле. Ведь, как сказано у Павла, « сердцем веруют к праведности, а устами исповедуют ко спасению » (Рим. 10:10). Вера состоит не только в мыслях, но и в исповедании, а это исповедание невозможно без слов. Но поскольку звук — это образ, обозначающий движения души, никак нельзя подумать, чтобы сказанное относительно буквы не относилось к смыслу. И как образ относится к своему первообразу, так и слова нужно возводить к смыслу. Поэтому мы и говорим, что нельзя прибавлять слов, содержащих противоположный смысл или обозначающих иную веру. Выше мы уже сказали, что разъяснения, сохраняющие смысл в неприкосновенности, не запрещены. Следовательно, сей понтифик запрещает только ту «букву», которая создает иной смысл. Кард. Дж. Это совершенно очевидно из Символа Агафона, который он сам приложил [к письму]. Ибо он говорит о Сыне: « Сына Его единородного », но не говорит « во единого Господа Иисуса Христа » — эти слова он исключает. Затем он говорит: « Прежде всех веков от Него рожденного », исключая « Бога истинного от Бога истинного, свет от света, рожденного, не сотворенного », зато добавляет « что на небе и что на земле » , чего нет ни в нашем Символе, ни в вашем. Такая прибавка в отношении буквы является разъяснением и никак не подпадает под запрещения. Так что если греки не обвиняли Агафона за то, что он что-то прибавил к Константинопольскому Символу, а что-то — отнял, так почему же вы обвиняете нас за прибавку «и от Сына»? Ведь она истинна, даже если и прибавлено это краткое слово! |
| Стремление воплотить в каждом приходящем человеке незамутненный образ Божий открыло в о. Агафоне умение проникать в души людей; легкой рукой, почти с нежностью, снимать с этих душ, по его же выражению, “ржавые засовы”. “Среди сложной пестрой суеты большого города в условиях ХХ-го века батюшка был точно каким-то странным тихим маяком, к которому стремились люди, обуреваемые ветрами великого житейского моря. И они не ошибались. Приходя к маяку, они находили не судью и обличителя — они находили прежде всего точно самого себя, идеального самого себя, с мыслями о вечности, о Боге, с неуклонной тягой к небу и Христу. Батюшка — в тот момент, когда занимался душою, точно перевоплощался в нее, точно перед ним не было других, целой цепи людей, с ним связанных, а был только ты, один ты, который представлял для батюшки такую драгоценность, такое богатство И после этого душа уже никогда не могла уйти от своего спасителя, так как вдруг она не только поверила, но воочию увидела, что есть на земле святая любовь во имя Божие, во имя приведения души твоей к Богу”. Духовное зрение о. Агафона, “проникающее опыты светских наук и практических познаний”, позволяло ему “очень широко дать любой совет при любом создавшемся положении”. “И человек, который не мог быть убежден словом сверхопытного совета, сражен бывал словом практического характера”. Целью же всякого его наставления было — “раскрытие человеку его внутреннего богатства, его внутренней жизни показать, что «царство Божие внутрь нас есть»” (ср. Лк 17:21). Вскоре вокруг о. Агафона складывается постоянный круг духовных детей. Это были люди различного возраста, с разным положением в обществе 5 : пожилые люди и студенты; актеры, ученые и домохозяйки; дворяне, вынужденные зарабатывать себе на пропитание черным трудом, и обеспеченные врачи-разночинцы. Сердцевину этого круга составляли юноши и девушки, решившие полностью посвятить себя Богу. Многие из них пожелали принять монашество, которое, по мысли петровских отцов, не должно было иссякнуть даже вне стен монастырей. Потому готовым к иноческому подвигу и в новых условиях не было отказано в постриге, но совершался он уже тайно. Монашество в миру строилось на тех же основаниях, что и все православное подвижничество: послушание старцу, исповедание помыслов, молитва. О светской работе или учебе отцы учили мыслить как о монастырском послушании и, следовательно, выполнять его так же добросовестно. |
| Затем было зачитано определение того же Собора, т. е. Шестого. «Итак, после того как все сие уставлено нами со всевозможным тщанием и вниманием, определяем, что никому не позволяется проповедовать другую веру, или списывать, или составлять, или держать в уме, или иначе как-нибудь учить. А тем, которые дерзнут или составлять другую веру, или распространять или учить, или преподавать другой символ желающим обратиться к познанию истины из язычества, или иудейства, или ереси какой-нибудь, или вводить новые слова, или изобретать чтение, к превращению ныне нами определенного, — тем, если они епископы или клирики, быть чуждым — епископам епископства, клирикам клира, если же монахи, или миряне, быть под анафемой» . Затем было зачитано из книги Деяний того же Собора. Отрывок из послания к императорам ромеев святейшего Агафона, папы Римского «Мы сохраняем законно составленные определения святых и апостольских наших предшественников и досточтимых святых соборов, — определения в простоте сердца и без всякой двусмысленности отцами преданной веры, желая и стараясь всегда иметь одно и главное благо, чтобы ничто из законно определенного не убавлялось, ничто не изменялось и не получало прибавлений, но чтобы сохранялось одно и тоже, неизменным по букве и по смыслу» . Отрывок из иного послания того же святейшего Агафона, папы Римского, к императорам ромеев «Все наше знание состоит в том, чтобы всеми силами своего ума сохранять определения кафолической и апостольской веры, которые доселе апостольский престол вместе с нами содержит и передает. Мы веруем во единого Бога Отца всемогущего, Творца неба и земли, видимых всех и невидимых, и в Сына Его единородного, рожденного от Него прежде всех веков, Бога истинного от Бога истинного, света от света, рожденного, не сотворенного, единосущного Отцу, т.е. одного естества с Отцом, чрез которого сотворено все, что на небе и что на земле; и в Духа Святого, Господа животворящего, от Отца исходящего, со Отцом и Сыном споклоняемого и сславимого» . Определение святого и Вселенского Собора Седьмого, второго собравшегося в Никее |
| В «Пире» рассказ ведется от лица ученика Платона Аполлодора Фалерского, идущего из дому в Афины и встретившего по дороге своего приятеля Главкона. Сам Аполлодор на пиру у Агафона не был, а слышал о нем от Аристодема, неотступно следующего за Сократом. Самое интересное, что все пиршественные речи об Эроте и подробности обстановки Аполлодор со слов Аристодема рассказывает своим друзьям 16 лет спустя (около 400 г.), после пира у Агафона (около 421 г.), воспроизводя полностью свою давнюю беседу с Главконом. Итак, перед нами открывается пересказ ведущего диалог лица собственной его беседы со вторым лицом о событии, услышанном от третьего лица. Всю эту сложность отношений можно выразить так — Аристодем: Аполлодор — Аполлодор: Главкон — Аполлодор: друзья, то есть здесь тройная зависимость слушателей Аполлодора от исходного источника. Метод передачи рассказа в рассказанном давно рассказе дает Платону полную свободу действий, одновременно создавая полную иллюзию реальных событий во времени и пространстве. В конце концов читатель и вовсе забывает обо всех этих посредниках и упивается тонкостями застольных речей о боге любви и веселыми интермедиями. В финале «Пира» даже нет ни одного упоминания о рассказчике Аполлодоре. Он исчез бесследно. И только верный Аристодем, неожиданно появившийся в заключительной строке диалога, продолжает следовать, как тень, по пятам Сократа. Не для того ли, чтобы еще и еще раз поведать о своем учителе любопытным собеседникам, которые, в свою очередь, приукрасят увлекательным вымыслом очередное событие из жизни Сократа и разнесут его по свету? Нарочито создаваемая Платоном иллюзия действительности опирается на столь отдаленную временную перспективу, что создает для Платона заманчивую возможность расцветить по своему желанию изображаемое, превращая сочинение философа в подлинно художественное произведение. Диалоги триады «Теэтет», «Софист», «Политик» — очень сложных по типу развития внутренних перипетий мысли — примыкают один к другому не только в отношении постановки вопроса, но и происходят подряд в течение трех дней. |
| Это самое обстоятельство и подало повод протестантским ученым приравнивать диофелитизм Агафона к несторианскому дуализму и отличать его, а с тем вместе на указанном основании — отчасти и церковный диофелитизм, от диофелитизма Максима. Резкость дуализма по их мнению, не уравновешивается здесь учением об ипостасном единстве и вытекающим из него учением о нераздельности образов действования обеих природ . Согласны, что учение об ипостасном единстве в послании Агафона слабо освещено; но одно это обстоятельство не дает решительно никакого права на тот смелый вывод, какой делается из него. При обращении должного внимания на цель, с которой написано послание, нетрудно будет понять всю уместность действительного его содержания. Как образец исповедания, послание представляет прямой и строго определенный ответ на спорный вопрос относительно количества воль во Христе, сводившийся на вопрос об истинности человечества Христа. Отсюда совершенно понятно, почему учение об ипостасном единстве в нем вовсе неразвито, хотя точка зрения на этот предмет намечена ясно и, в общем, ничем не отличается от воззрения на тот же предмет Максима. Вероопределение шестого Вселенского собора, как в общем, так и в частностях, совершенно сходно с исповеданием римского епископа. Как и это последнее, оно ни на шаг не отступает по духу и по букве от Халкидонского вероопределения и, строго последовательно развивая его далее, повторяет в существе дела сказанное в послании римского епископа. Хотя некоторые положения (например: об отсутствии противоречия и противодействия в направлениях воль Христа и касательно обожествления человеческой воли Христа) из имеющихся в этом последнем в соборном ороа " е получают более точную обрисовку. Что касается собственно образца исповедания веры, составленного на шестом Вселенском соборе , т. е. небольшой прибавки к Халкидонскому оросу, касающейся учения о двух волях во Христе, то здесь говорится лишь о двух природных волях и действованиях Христа и об отношении человеческой воли Христа к Его Божественной воле. |
| (Послание папы Агафона). Благочестивейшим государям, светлейшим победителям и триумфаторам, возлюбленнейшим сынам Бога и Господа нашего Иисуса Христа, Константину верховному императору, Ираклию и Тиверию августам, епископ Агафон, раб рабов Божиих. Между тем, как я созерцал различные скорби человеческой жизни и стенал с великими слезами пред Богом, единым и истинным, дабы ниспослал Он осенением божественного милосердия утешение волнующейся душе и извлек всемогуществом своей десницы из глубины печали и скорби, Он удостоил даровать мне, светлейшие государи сыны, непрестанным действием благодати, великий и удивительный повод к утешению, – благочестивейшее вашей мирной кротости предложение, которое Божиим снисхождением даровано на утверждение Богом врученного вам государства христианского. В нем обнаруживается то, что ваша императорская власть и снисхождение по Боге, чрез которого цари царствуют, который есть Царь царей и Господь господей, печется и старается тщательно исследовать истину неповрежденной веры, как она предана от апостолов и апостольских отцов, и имеет сильнейшее желание видеть во всех церквах сохранение истинного предания. И дабы не скрылось от внимания слышащих такое благочестивое желание, дабы под влиянием человеческого подозрения мы не отвратились от предложения, думая, что нас принуждают силою власти, а не с полною искренностью побуждают к защищению учения нашей евангельской веры, желание это чрез наше посредство возвещено всем народам и языкам высочайшими грамотами к блаженной памяти первосвященнику Домну, предшественнику нашей немощи. Грамоты эти продиктованы благодатию Божиею при посредстве трости – императорского языка и вышли от чистого сердца, убеждающего, а не насилующего, дающего удовлетворение, а не устрашающего, не оскорбляющего, а увещевающего, именем Божиим приглашающего к делу Божию; поскольку и сам Создатель всех и Искупитель, который мог бы, пришедши в мир в величии своего божества, устрашить смертных, напротив, по человеколюбию своего неисследимого милосердия, уничиженно нисшедши до нашего естества, благоволил искупить свое создание. |
|
|
