| – Закревский, – прошептал, шевеля губами, военный и быстро оглядел Вильгельма. Вильгельм почувствовал, что он так глядел на него не в первый раз. Сердце вдруг заколотилось у него так, что он испугался, как бы этот стук не выдал его. Он опустил веки в ту самую минуту, когда военный должен был встретиться с его глазами, и сразу же убедился: все мелочи его лица и одежды ощупаны, проверены, учтены. – Сколько лет? – тихо спросил военный у солдата. Солдат начал перелистывать паспорт. – «Пашпорт сей дан в Санкт-Петербурге ноября 4-го дня 1812 года… от роду ему 26 лет». – Двадцать шесть лет, – пробормотал военный, – в тысяча восемьсот двенадцатом году. – Он подумал немного. – Тридцать девять лет, – сказал он и взглянул искоса на Вильгельма. Вильгельм закрыл глаза и притворился, что дремлет. За годы он не беспокоился, в двадцать восемь лет его голова седела. Солдат записал наконец имя и звание бывшего рядового Кексгольмского мушкатерского полка, который в походах, отпусках и штрафах не бывал, и сказал Вильгельму: – Готово. Вильгельм сунул паспорт за пазуху и встал. Маленький военный писал что-то у стола, заглядывая время от времени в окно, где Семен возился, подправляя чеку в возке. Вильгельм вышел и, согнувшись, все еще чувствуя на себе шарящие глаза, влез в повозку. Сторожевой солдат поднял шлагбаум. – Гони, – сказал тихо Вильгельм Семену. Сторожевой солдат посмотрел им вслед и пошел к дому. На пороге ждал его маленький военный. – Подавай лошадь! – закричал он и бешено взмахнул маленькой желтой рукой. – Подавай сейчас же! – крикнул он, полез в боковой карман и пробежал глазами исписанную со всех сторон бумагу. Через пять минут военный гнал к городу. Он вез бумагу, в которой были записаны приметы проезжающего. IX В тот же день к вечеру Вильгельма, дремавшего тяжелой дремотой в возке, разбудил Семен громким шепотом: – Вильгельм Карлович, проснитесь, дело неладно, верховые за нами. Вильгельм не сразу проснулся. Ему снились какие-то обрывки, несвязные движения, лица, маленький черный человек с хищным носом, ротмистр Раутенфельд или Розенберг, говорил о чем-то человеку с белым плюмажем. Вильгельм понял, что это они о нем говорят. |
| – Отчего? – Чечен подстрелит. – У меня пистолеты. Лист покачал головой. Выезжая однажды, Вильгельм встретил Якубовича. С Якубовичем, к большому неудовольствию Грибоедова, Вильгельм в последнее время часто встречался. Якубович приехал из Карагача в командировку и отчего-то в Тифлисе задержался. Он тоже частенько катался и, мрачный, громадный, на своем черном карабахском жеребце, напоминал Вильгельму какой-то монумент, виденный им в Париже. Якубович внимательно посмотрел на Вильгельма и сказал отрывисто: – Провожу вас, вы куда? – Сам не знаю. – Джигитуете? Они пустили лошадей рысью. У ног горная дорога обрывалась, внизу была долина. – Я вас в крепости наблюдал, – сказал медленно Якубович. – О вас ходят разные слухи. Я люблю людей, о которых ходят слухи. Но вы не правы. Война и казнь – еще не худшее. Вильгельм вскинул на него глаза. – Что вы хотите сказать, Александр Иванович ? – Война в нашем обществе – это отдых. Можно ни о чем не думать. Он покрутил черные усы. – Я в России жить не могу, – сказал он и нахмурил густые брови. – Я только на губительной войне оживаю. Свист свинца один заставляет забывать притеснения. Вот почему я рад, что меня на Кавказ сослали. Не все ли равно мне, где пуля поразит мою грудь? – Вы озлоблены, Александр Иванович , – робко сказал Вильгельм. Якубович круто повернулся в седле. – Я озлоблен? – сказал он и сверкнул глазами. – Не озлоблен, а задыхаюсь от жажды мщения. Я приказ о разжаловании всегда с собой ношу. Он вынул из бокового кармана потрепанную бумагу и потряс ею в воздухе. – Если бы царь знал, что он себе готовит этою бумагою, он бы меня из гвардии сюда майором не перевел. Вильгельм Карлович, – сказал он, меняя разговор, но все с тем же выражением лица, – я решаюсь открыть тайну. Вильгельм весь обратился во внимание. – Я пишу одну записку, имеющую некоторую цель. Единственный человек, которому можно бы показать ее и который бы ее понял, – мой враг. Вы знаете, о ком я говорю. Вильгельм кивнул головой. (Якубович говорил о Грибоедове.) – О ней знает только Воейков, – продолжал таинственно Якубович. – Я пишу о притеснениях крестьянства, разврате чиновников, невежестве офицеров и высочайше предписываемом убиении моральном солдат. |
| В апреле 24-го года умер в Миссолонгах Байрон, а с ним молодость Вильгельма и Пушкина. Вильгельм написал на его смерть оду. В этой оде вспоминал он о Пушкине и вызывал его откликнуться стихами. И кто же в сей священный час Один не мыслит о покое? Один в безмолвие ночное, В прозрачный сумрак погружась, Над морем и под звездным хором Блуждает вдохновенным взором? Певец, любимец Россиян, В стране Назонова изгнанья, Немым восторгом обуян, С очами, полными мечтанья, Сидит на крутизне один; У ног его шумит Евксин. Пушкин в это время уезжал из южной ссылки в новое заточение: псковскую свою деревню. Он прощался с морем и тоже поминал стихами певца, в котором был означен образ моря и их молодости. Вильгельм часто думал о Пушкине. Встречаясь с Дельвигом, они вспоминали Лицей. Дельвиг был теперь влюблен в Софи, писал ей сонеты. Он был весел, когда она была с ним ласкова, а если Вильгельм заставал его грустным, это означало, что он повздорил с Софи. Он много говорил с Вильгельмом о Софи по старой привычке, как с наперсником. Вильгельм больше не бывал у Софи, не видался с ней, даже о ней не думал, но все же не мог отделаться от неясной досады при Дельвиговых рассказах. Он сам не постигал, на что, собственно, досадует, но, когда Дельвиг уходил, Вильгельм подолгу сиживал за столом, и табачный пепел все рос на его рукописях. Однажды Семен подал Вильгельму черный конверт. В траурном письме извещалось о смерти Софьи Дмитриевны Пономаревой, как некогда. И опять, как в тот раз, когда Софи над ним подшутила, он оделся во все черное и пошел к ней. Опять, как тогда, нарядный гроб стоял посреди комнаты на возвышении, а Софи лежала в нем; но лицо ее было восковое, вокруг стоял ладанный дым, и священник молился о рабе Софии. Как все это было далеко и давно. В гробу лежала незнакомая женщина. Рядом с Вильгельмом стоял розовый Панаев, усердно всхлипывал, а Гнедич, прямой, как истукан, смотрел, как печальная хищная птица, своим единственным глазом на мертвую. Кто-то рядом застонал. Вильгельм увидел Дельвига. Он плакал, всхлипывал, потом останавливался, снимал очки, протирал их, вытирал глаза – и снова начинал плакать. Вильгельм обнял его и тихо увел. Дельвиг рассеянно взглянул на него и сказал, зачем-то улыбаясь: |
| Соловей мой, соловей, Голосистый соловей! Ты куда, куда летишь? Где всю ночку пропоешь? Вильгельм любил эту песню – слова были Дельвига. Дельвиг написал эти стихи, думая о Пушкине. Голосистый соловей был Пушкин. Вильгельм подтягивал, хотя и фальшивил. Потом переходили на более веселые: Слуги все жандармы, Школы все казармы… И Саша притопывал ногой: Князь Волконский баба Начальником штаба. Появлялись карты, но играл Саша не всерьез, ему скоро надоедало, и усатый Щепин-Ростовский, игрок суровый, испытанный, говорил ему с досадой: – Эк, братец, что ж ты мечешь направо, коли нужно налево. Играть с тобой нет сил. Под утро уставали, мрачнели, и Саша, серьезный, бледный, затягивал гимн, наподобие марсельского, тот самый, за сочинение которого уже четыре года сидел в своей деревенской ссылке Катенин: Отечество наше страдает Под игом твоим, о злодей! Коль нас деспотизм угнетает, То свергнем мы трон и царей. И все под конец гремели дружно, а пуще всех старался Вильгельм: Свобода! Свобода! Ты царствуй над нами. Ах, лучше смерть, чем жить рабами, — Вот клятва каждого из нас. У Саши жилось веселее, чем у Греча. VII Денег у Вильгельма не было, он даже обносился и иногда по ночам вздыхал долго. Саша знал, отчего Вильгельм вздыхает, это совпадало по времени с получкой писем из Москвы: у Вильгельма была невеста, которую он не хотел обрекать на нищету. У Саши деньги водились, но Вильгельм у него не занимал и уже раз серьезно из-за этого с ним повздорил. А между тем в последнее время отношения у Вильгельма с Гречем попортились. Булгарин же его прямо из журнала выживал и печатал только по настоянию друзей, и Вильгельм сидел без карманных денег, на сухарях. Положение было отчаянное. Раз утром Вильгельм с Сашей сидели за чаем. Колокольчик прозвонил. Семен доложил: – Вильгельм Карлович, вас человек один спрашивает. Вошел пожилой слуга, поклонился, спросил, здесь ли живет коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, и подал пакет. – От Петра Васильевича Григорьева. – От кого? – переспросил Вильгельм. |
| Софи вошла в него, как входят в комнату, и расположилась там со всеми своими вещами и привычками. Это было для нее немного смешное, неудобное помещение, очень забавное и странное. Вильгельм растерянно смотрел, как китайские глаза перебегают с розового Панаева на бледного Илличевского, а потом на томного Дельвига и даже на кривого Гнедича. Журнал Тургенева не клеился, служба в Коллегии иностранных дел, уроки в Университетском благородном пансионе, возня с детьми начали утомлять Вильгельма. Даже вид на Калинкин мост, который открывался из его мезонина (он жил в доме Благородного пансиона, в крохотном мезонинчике) его раздражал. Миша Глинка целыми днями играл на рояле, и это развлекало Вильгельма. У этого встрепанного маленького мальчика с сонными глазами все пьесы, которые уже когда-либо слышал Вильгельм, выходили по-новому. Лева Пушкин, белозубый курчавый мальчик, отчаянный драчун и повеса, вызывал неизменно нежность Вильгельма. Но он был такой проказник, подстраивал Вильгельму столько неприятностей, так неугомонно хохотал, что Вильгельма брала оторопь. Он уже и не рад был, что переехал в пансион. Однажды Вильгельм встретил у тетки Брейткопф Дуню Пушкину. Она только что кончила Екатерининский институт, ей было всего пятнадцать лет. Она была дальней родственницей Александра, а Вильгельм любил теперь все, что напоминало ссыльного друга. Дуня была весела, движения ее были легки и свободны. Он стал бывать у тетки – и Дуня бывала там часто. Раз, когда Вильгельм был особенно мрачен, она дотронулась до его руки и сказала робко: – Зачем же так грустить? Когда Вильгельм вернулся домой и на цыпочках прошел к себе в комнату (мальчики в соседней комнате давно уже спали), он долго стоял у окна, смотрел на спящую Неву и вспоминал: «Зачем же так грустить?» VIII Вильгельм засиделся у Рылеева. За окном была осень, очень ясная ночь. Рылеев был сегодня тише и пасмурнее, чем всегда, – у него были какие-то домашние неприятности. Но Вильгельму не хотелось уходить. Вдруг под окном раздался несколько необычный шум голосов. Рылеев быстро взглянул в окно и схватил за руку Вильгельма: кучки взволнованных людей бежали по улице. Потом шаги марширующих солдат, громыхание пушек и снарядных ящиков, конский топот. Проскакал верхом на лошади какой-то офицер с взволнованным лицом. |
| Первосвященник и император, как высший делегат и выразитель церковного государственного самосознания своей паствы, что сказал Вильгельм своею проповедью всему миру? Мне думается вот что: велик, ты мир и обилен, но порядка в тебе нет, и я иду владеть тобою. От алтаря, где соприкасаюсь с Абсолютным, я иду на тебя смирить твой анархизм и утвердить абсолютизм, не свой, а Бога: я только символ этой власти. На меня Бог возложил эту миссию. Сам Бог идёт на тебя, мир, потому что ты одряхлел своими культурами. И гневом Своим – рукою моею Он сметёт их, и богоизбранный немецкий народ поведет тебя к свету и истинной жизни. В какие бы выражения ни облекал Вильгельм свои мысли, но самые мысли, конечно, были эти: Он Богом послан, Бог возложил на него миссию, и Вильгельм откроет ее меру в свое время. Бог поучает его войне и даже вооружает могучим средством – ядовитым газом, чтобы предать в руки Вильгельма врагов и воцариться над миром богоизбранный немецкий народ. Симулирует ли Вильгельм или вполне искренне сходит с ума? Но миру проповедуется император – Божий пророк, и та скромная трапеза, на которой он скромно совершает свою евхаристию – без всякой мысли о ее сакральной силы и значении. Выступает вред нами с характером исключительного культового абсолютизма: это новое вино в том новом царстве, которое будут пить победители немцы, когда это царство придет: тогда это просто религиозная церемония возвысится до торжественного богослужебного акта, и тогда пророк Вильгельм объяснит новый смысл этой чаши, купленной жертвенной крови войны. Как много во всем этом чисто еврейского теократизма! Как много во всем этом еврейского земного мессианства. Как Иисус Навин на амалика, как Саул на моавитян, как Давид на филистимлян, идет Вильгельм на народи мира. И на этом кровавом пути он не повторит сентиментальную ошибку Саула: красота не остановит его вандализма.… Да, видно, по долгу сидел Вильгельм в часы отдохновения за той библией, которую подарила ему бабушка Виктория и которую в свое время нашли на его дачу наши войска… И отлично усвоил ее земной смысл во всем величии религиозного авторитета… Христос как будто немного мешает на этом самодовлеющем пути… Но Христос Сам служил абсолютизму. |
| – Стреляться! Стреляться! – крикнул Кюхля. Пушкин усмехнулся, тряхнул головой и скинул шинель. Скинул шинель и Вильгельм. Дельвиг дал им по пистолету, и они стали тянуть жребий, кому стрелять первому. Первый выстрел достался Кюхле. Он поднял пистолет и прицелился. Пушкин стоял равнодушно, вздернув брови и смотря на него ясными глазами. Кюхля вспомнил «кюхельбекерно», и кровь опять ударила ему в голову. Он стал целить Пушкину в лоб. Потом увидел его быстрые глаза, и рука начала оседать. Вдруг решительным движением он взял прицел куда-то влево и выстрелил. Пушкин захохотал, кинул пистолет в воздух и бросился к Вильгельму. Он затормошил его и хотел обнять. Вильгельм опять взбесился. – Стреляй! – крикнул он. – Стреляй! – Виля, – сказал ему решительно Пушкин, – я в тебя стрелять не стану. – Это почему? – заорал Вильгельм. – А хотя бы потому, что пистолет теперь негоден все равно – в ствол снег набился. Он побежал быстрыми, мелкими шажками к пистолету, достал его и нажал собачку – выстрела не было. – Тогда отложить, – мрачно сказал Вильгельм. – Выстрел все равно за тобой. – Ладно, – Пушкин подбежал к нему, – а пока поедем вместе, выпьем бутылку аи. Он подхватил упирающегося Вильгельма под руку, с другой стороны подхватил Вильгельма Пущин; Дельвиг стал подталкивать сзади – и наконец Вильгельм рассмеялся: – Что вы меня тащите, как барана? В два часа ночи Пушкин отвез к себе охмелевшего Вильгельма и долго ему доказывал, что Вильгельм должен послать к черту все благородные пансионы и заниматься только литературою. Вильгельм соглашался и говорил, что Александр один в состоянии понять его. III И в самом деле, учительство начинало надоедать Вильгельму. Дети вдруг ему опостылели, он все чаще запирался в кабинете, облачался в халат и сидел у стола, ничего не делая, бессмысленно глядя в окна. Это стало даже беспокоить Семена, который собирался написать Устинье Яковлевне письмо с предостережением, «как бы чего с Вильгельмом Карловичем не вышло». В один из таких вечеров он вспомнил, что сегодня четверг, и поехал к Гречу. |
| Слов Вильгельм не слыхал, но по мелодии тотчас признал романс; узник пел «Черную шаль». Гляжу как безумный на черную шаль, И хладную душу терзает печаль. Вильгельм невольно улыбнулся такому необыкновенному началу тюремной жизни. Вслед за тем раздалось сердитое бормотанье часового, и романс прекратился. Узник заинтересовал Вильгельма. Назавтра утром он тихо постучал в стену, желая начать разговор перестукиванием. Результат получился неожиданный. Ему отвечали из соседней камеры неистовым стуком – узник колотил в стену руками и ногами. Вильгельм оторопел и не пытался более объяснять узнику стуковую грамоту. Приходилось изыскивать новые пути. Вильгельм попросил «своего» (то есть доброго) часового перенести записку. Тот согласился. Вильгельм спрашивал в записке, кто таков узник, за что сидит и надолго ли осужден. Ответ он получил скоро, к вечеру: ответ был обстоятельный, нацарапан он был угольком или обожженной палочкой на его же, Вильгельма, записке. (Стало быть, соседу не давали ни чернил, ни бумаги, ни перьев.) Узник писал: «Дарагой сасед завут меня княсь Сергей Абаленской я штап-ротмистр гусарскаво полка сижу черт один знает за што бутто за картеж и рулетку а главнейшее што побил командира а начальнику дивизии барону будбергу написал афицияльное письмо што он холуй царской, сидел в Свияборги уже год целой, сколько продержат в этой яме бох знает». Сосед был, видимо, веселый. Скоро на плацформе они свиделись. Сергей Оболенский был молодой гусар, совсем почти мальчик, с розовым девичьим лицом, черными глазами и небольшими усиками, и внешним видом нимало не напоминал скандалиста. Но он так озорно и ухарски подмигнул на гулянье Вильгельму, что тот сразу его полюбил и подумал с нежностью: «Пропадет, милый». Часовой переносил записки. «Письма» князя, написанные необычайным языком, приносили Вильгельму радость и как-то напоминали детство или Лицей. Князь, кроме того, оказался родственником Евгения Оболенского, с которым когда-то вместе был Вильгельм на Петровской площади. Неоднократно Вильгельм пытался ему разъяснить стуковую азбуку, которой научился еще в Петропавловской крепости от Миши Бестужева, но князь ей никак не мог научиться. Начинал он старательно, но с третьей же буквы неистово барабанил в стену – только окрик часового его усмирял. |
| Вильгельм роется в карманах, достает карандаш и пишет на бумажке: «Guillaume Kьchelbecker. Примите немедленно». Лакей возвращается нескоро. – Княгиня просит вас. Залы спокойные, с фарфором на мраморных столах, картины старых мастеров. Вильгельм проходит мимо картины, на которой изображена полуобнаженная девушка с виноградной веткой, смотрит на нее с недоумением и сжимает в кармане пистолет. Этот старый дом с его чистотой и порядком начинает его пугать. Подлинно, в самом ли деле на площади бунт? Вот сейчас выйдет Трубецкой, посмотрит на него удивленно, пожмет плечами, улыбнется и скажет, что все это одно воображение. Вышла княгиня. И Вильгельм вздохнул облегченно: лицо княгини бледно, губы дрожат. Нет, есть на площади бунт, есть там солдаты, и будет там, черт возьми, литься кровь. – Его нет дома, – говорит любезно княгиня и смотрит широкими от ужаса глазами на руку Вильгельма. Тут только Вильгельм замечает, что пистолет опять в руке у него. Он смущается и прячет его в карман. – Где князь? – спрашивает Вильгельм. – Его ждут, княгиня. – Я не знаю, – говорит княгиня совсем тихо, – он очень рано ушел из дому. Вильгельм смотрит на нее и спрашивает удивленно: – Как ушел? Его на площади нет. Княгиня опускает голову. Вильгельм все понимает, срывается с места и, не оглядываясь, бежит, путаясь ногами, по широкой прохладной лестнице. «Трубецкой на площадь не придет, он либо изменник, либо трус». VII У Адмиралтейского канала уже стоит черным плотным каре рядом с московцами Гвардейский экипаж. Впереди – цепь стрелков, ею командует Миша. Экипаж и московцев разделяет небольшой проулок – Сенатские ворота, оставляющие вход в Галерную свободным. Московцы тоже построились в каре. Сами – ими никто не командует. Вильгельм никогда не видал столько народа. Народ везде – даже между колонн Сената стоят черными рядами люди, даже на крышах соседних домов. Вокруг памятника и дальше на Адмиралтейской черным-черно. Двое мастеровых схватили в толпе какого-то офицера и держат его крепко. – Ты что, разойтись уговариваешь? Обманывают народ, говоришь? А ну-ка, скажи еще раз, скажи. |
| – Нет, – сказал унтер-офицер, вглядываясь в Вильгельма, – конная артиллерия в городе стоит, а тут Прага. А вам на какой предмет? – Мне тут необходимо зайти к одному офицеру. Он артиллерийской ротой командует. Его зовут Есаков, – сказал Вильгельм и сам удивился своей словоохотливости. – Можно проводить, – сказал, сдвинув брови, унтер-офицер. – Благодарю покорно, – ответил Вильгельм, глядя в маленькие серые глаза. «Бежать, уйти сейчас же». Он быстрыми шагами пошел прочь. «Не оглядываться, только не оглядываться». И он оглянулся. Рыжеусый унтер стоял еще с солдатом на месте и смотрел пристально, как Вильгельм, сутулясь, переходил площадь. Потом он быстро сказал несколько слов солдату и, увидев взгляд Вильгельма, закричал: – Подождите! Вильгельм быстро шел по улице предместья. Унтер, отдав папку солдату, побежал за ним. Он схватил за руку Вильгельма. – Стой, – сказал он Вильгельму строго. – Ты кто такой? Вильгельм остановился. Он посмотрел на унтера и спокойно, почти скучно, ответил первое попавшееся на язык: – Крепостной барона Моренгейма. – Ты говоришь, тебе в конную артиллерию нужно? – сказал унтер, приблизив веснушчатое лицо к лицу Вильгельма. – Пойдем-ка, я тебя сейчас провожу в конную артиллерию. Вильгельм посмотрел на унтера и усмехнулся. – Стоит ли вам беспокоиться по пустякам, – сказал он, – я сам найду дорогу в город. Он сказал это и тотчас услышал собственный голос: голос был глухой, протяжный. – Никакого беспокойства, – строго сказал унтер, и Вильгельм увидел, как он знаками подзывает солдата. Он не чувствовал страха, только скуку, тягость, в теле была тоска да, пожалуй, втайне желание, чтобы все поскорее кончилось. Так часто ему случалось думать о поимке, что все, что происходило, казалось каким-то повторением, и повторение было неудачное, грубое. Он пошел прочь, прямыми шагами, зная, что так надо. – Стой! – заорал унтер и схватил его за руку. – Что вам нужно? – спросил Вильгельм тихо, чувствуя гадливость от прикосновения чужой, жесткой руки. – Уходите прочь. |
|
|
