| Рубикон. Переправа отряда Дениса Давыдова. Кожин Семён Леонидович Это — один из ярчайших эпизодов операции, которая останется в истории как изгнание Великой армии из России. «Наступила ночь; мороз усилился; Ляхово пылало; войска наши, на коне, стояли по обеим сторонам дороги, по которой проходили обезоруженные французские войска, освещаемые отблеском пожара. Болтовня французов не умолкала: они ругали мороз, генерала своего, Россию, нас», — так описывал Давыдов финал сражения. Теоретик и историк войны Не только рубака, но и талантливый военный писатель, Давыдов стал теоретиком партизанской войны и историком войны 1812 года. Разумеется, находились оппоненты, считавшие, что Денис Васильевич преувеличил свою роль в партизанском движении. Но будем помнить, что народным героем он стал уже в 1812-м. молва подхватила его имя, а лубочные художники растиражировали образ. У самого Вальтера Скотта хранился гравированный портрет Дениса Давыдова из серии портретов русских героев 1812 года, которая была выпущена художником Дайтоном. На гравюре Дайтона Денис Давыдов изображен в облике могучего воина, с черной кудрявой бородой и шапкой волос, в меховой шкуре, накинутой на плечи и застегнутой пряжкой у ворота, с шарфом вместо пояса и шашкой в руке. Подпись гласила: «Денис Давыдов. Черный капитан». Тут не до портретного сходства, но Давыдов будет польщён, узнав об этом из переписки с английским классиком. Давыдов называл себя «человеком, рождённым единственно для рокового 1812 года». Но справедлив и другой его вердикт: «Имя мое во всех войнах торчит, как казацкая пика». В кампаниях 1813 — 14 годов он отличался в каждом сражении. В Германии, встречая русские войска, горожане мечтали увидеть того самого Давыдова — удачливого смельчака, грозу французов. Лихой кавалерийской атакой он освободил от наполеоновцев Дрезден — и за это угодил под арест. Ведь он взял город самовольно, без приказа, а его передовой отряд опережал основные части генерала Винцингероде. За подвиги на подступах к Парижу Давыдов получит генеральское звание. По недоразумению, из-за путаницы с несколькими полковниками Давыдовыми, служившими в то время в армии, через некоторое время производство отменят. Только вмешательство государя вернёт смертельно обиженному герою заслуженные генеральские эполеты. Легендарный партизан командовал в те годы родным Ахтырским гусарским полком. |
| Еще 28-го, – рассказывает Давыдовский, – на Ходынке создается Рев. Ком. во главе с единственным офицером-большевиком Исаевым. Наиболее «горячие» члены Рев. К. (их было двое) настаивают на том, чтобы артиллерия была немедленно приведена в боевой порядок. Для этого надо было из «огромного комплекта людского материала», в 12 тыс. человек, создать пехотное прикрытие. Но бригадный Р. К. стоял на точке зрения «бескровного» захвата власти, и привести артиллерию в боевую готовность не удалось. Вечером 26-го Давыдовский едет в город; для того, чтобы побудить боевой штаб ВРК дать необходимую пехоту. Штаб согласился с Давыдовским, но помочь не мог, так как в его разложении, за исключением «двинцев», не было «никаких вооруженных сил, оружия также не было». Решено ехать в Спасские казармы и потребовать «хотя бы роту прикрытия для артиллерии». Долго ведутся переговоры. В конце концов постановлено выслать прикрытие. «Я особенно не надеялся на исполнение постановления, – добавляет Давыдовский, – и с тяжелым настроением вернулся обратно в ВРК. Разными путями к вечеру 27-го все-же удалось собрать «пехоту» – 150 человек. Но бригада медлила, «все откладывала под предлогом неподготовленности, бесцельности выезда ночью и пр.» Наконец, постановили еще раз послать Давыдовского в город проверить: действительно ли юнкера у Кремля. Возвращаясь с этой рекогносцировки, Давыдовский встретился с «ужасно подавленной атмосферой» на Скобелевской площади и узнал, что на ходынскую бригаду ночью «напали казаки и юнкера» 377 . Давыдовский снова на Ходынке. Здесь «тишина и ни одной души нет». «Что же тут такое, неужели всех убили? Но это невозможно! Мы бросились к парку, он цел, только несколько орудий вывезено. Значит, это так охраняют». После некоторых поисков обнаружили и Рев. Ком., укрывшийся в одной из казарм. Неописуемый переполох – «бригада вся панически настроена». О движении артиллерии в Москву «и речи быть не могло». Рассказали Давыдовскому, что в 10 час. вечера со стороны Петровского парка появился отряд юнкеров на грузовике и конные казаки. Появление этого отряда и вызвало всеобщую панику, пользуясь которой нападающие вывезли два орудия 378 . Правда, описанный эпизод «вызвал ненависть, злобу и желание отомстить». «Малодушие исчезло», но утром кто-то крикнул – «казаки». И опять началась паника. Посылка артиллерии все затягивалась. Наконец, снарядили 5-ую батарею. Начались споры, кому ехать с батареей – офицер «комиссар» категорически отказался. Все-же с охраной 30 пехотинцев батарея тронулась. На Скобелевской площади штаб ВРК «воспрянул духом»; орудия были расставлены на всех выходах с площади. Давыдовский говорит, что потом удалось с Ходынки получить еще один взвод («дело не обошлось опять без торговли»), который и был установлен на Страстной площади у памятника Пушкина. |
| Денис Давыдов. Гусар на все времена 230 лет со дня рождения воина и поэта 27 июля, 2014 230 лет со дня рождения воина и поэта Скачет непобедимый гусар по России, по кавказским долинам, по дорогам Германии и Франции. Гусарский дух не затеряется, не сотрётся, а Давыдову удавалось, отбросив классический ментик, показать и мудрость, и нежность. Денис Васильевич Давыдов – одно из немногих имён, которое вызывает радость и чувства добрые даже у тех, кто не читал его стихов и не заглядывал в биографию героя, не говоря уж о «Военных записках». Не меркнет легенда, как будто не утих отзвук сабельного скрежета и звона бокалов. Достаточно сказать: «Гусар!» – и в памяти оживает образ Дениса Давыдова. Бесшабашного и остроумного офицера, которые способен не только на «кровавый бой» и решительные гулянки, но и на осмысление истории Отечества. Ведь Денис Давыдов – не только солдат, полководец и поэт, но и проницательный теоретик военного искусства. Андрей Ростоцкий в роли Дениса Давыдова А какие воспоминания о Суворове он оставил! Вгляделся в великого полководца детскими глазами, на всю жизнь запомнил, а в зрелости постиг гений Суворова, о котором сказал: «Суворов положил руку на сердце русского солдата и изучил его биение». Умел сказать – а, значит, умел додуматься, несмотря на баснословное гусарское легкомыслие. Легкомысленные, вольнодумные стихи принесли ему – ещё совсем молодому человеку – первую славу. Там прочитывалась и сатира на деспотизм, и воспевание дерзкого ухарства. В 1812-м Давыдов оказался не только в гуще сражений, но и в центре сложных военно-политических интриг. Он находился подле князя Багратиона, перед которым преклонялся: вот истинный герой, ученик Суворова, несгибаемый солдат, решительный генерал. А в кругу Петра Ивановича Багратиона к военному министру и командующему 1-й армией относились не просто неприязненно. Летом 1812-го Барклай был для них предателем. Считалось, что он – ох, эти злокозненные иностранцы – умышленно уступает дорогу врагу. Немного воодушевило «русскую партию» Багратиона назначение Кутузова главнокомандующим. Тогда-то и представил Давыдов свой план партизанской войны. |
| Пять славных партизан России От Дениса Давыдова — до Сидора Ковпака 29 июня, 2016 От Дениса Давыдова — до Сидора Ковпака 29 июня — памятная дата России, День партизан и подпольщиков. Почему именно этот день? Дело в том, что в самом начале Великой Отечественной, ровно 75 лет назад, 29 июня вышла Директива Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) о создании партизанских отрядов и диверсионных групп для борьбы с немецкими войсками. Возродились традиции 1812 года, когда партизаны внесли важный вклад в изгнание наполеоновской армии… И поэтому список славных подпольщиков России мы начинаем с героев первой Отечественной войны. Денис Васильевич Давыдов Денис Васильевич Давыдов (1784 — 1839) Он снискал справедливую прижизненную славу одного из спасителей Отечества в грозовом 1812-м. Храбростью и находчивостью Давыдова восхищались не только в России… Исторический день в истории партизанского движения — 21 августа 1812 года. Отважный подполковник Денис Давыдов предложил генералу Петру Ивановичу Багратиону создать партизанский отряд, чтобы неожиданно нападать на французов, громить вражеские обозы, разрушать коммуникации. Он не просто рвался к подвигам. Давыдов просчитал тактику и стратегию партизанской войны — и не жалел сил, чтобы убедить наших полководцев в её необходимости. Ведь многие тогда считали партизанщину чем-то недостойным, ущербным. Багратион понял своего ученика, доверился ему. Поверил в идею Давыдова и Кутузов, хотя поначалу он отвел подполковнику смехотворно малочисленный отряд. Приказ Багратиона о создании летучего партизанского отряда был одним из последних его приказов: в Бородинском сражении князь получит смертельное ранение. В первую же ночь соединение Давыдова, состоявшее из 50 гусар и 80 казаков, попало в засаду, устроенную… русскими крестьянами. Сам Давыдов тогда едва не погиб. Давыдовцев приняли за французов… Крестьяне вели собственную партизанскую войну — поначалу стихийно, без связей с командованием. Давыдов убедился в их храбрости и патриотизме — и стал посредником между армией и крестьянством. А, чтобы его больше не принимали за галла, отпустил бороду, да и одеваться стал в мужицком духе. |
| Об истории этого стихотворения поведал Вигель, постаравшийся не заметить в давыдовской карикатуре собственное отражение: «Муж женоподобный». В изначальном и ныне распространённом варианте Вигельназван в «Современной песне» напрямую, по имени и отчеству. B XIX веке был более распространён вариант, в котором «Филипп Филиппыч» заменён на «Ивана Иваныча». В любом случае, Вигель оказался необидчивым и рассказал нам, что Давыдов имел в виду салон Екатерины Левашовой на Ново-Басманной, который состоял «из руссофобов, а ещё гораздо более из руссофобок» (Ф. Ф. Вигель, «Москва и Петербург»). Давыдов не мог равнодушно взирать на то, как усиливалась в России пятая колонна… О непрошибаемом высокомерии и фанатизме «руссофобов, а ещё гораздо более руссофобок» мы знаем не понаслышке. Сегодня они любят составлять списки «нерукопожатных» — тех, для кого государственный интерес важнее частного, а Родина важнее международного сообщества. Одно изменилось: из слова «русофобия» исчезла вторая буква «с». Вот и о Давыдове властители либеральных дум заговорили прокурорским тоном: «Какая подлость в слоге!» (А. И. Тургенев), «Общество находило неприличным смеяться над теми, которые находятся на дурном счёте у правительства» (А. И. Дельвиг). Либеральная жандармерия хотела бы видеть Россию кающейся перед «цивилизованными странами». За что? — всегда найдётся! И всё-таки Давыдов уверен, что злопыхатели слабы перед Россией. Он-то знал, что такое воинская мощь державы и мог сказать без лишних церемоний: Но назло врагам она Всё живёт и дышит, И могуча, и грозна, И здоровьем пышет. Насекомых болтовни Внятием не тешит, Да и место, где они, Даже не почешет. Давыдов понимал, что империя должна беспрестанно усиливаться, защищать себя. Он знал, как уязвимы на поле боя даже самые великие державы — и понимал, что борьба миров не прекращается даже в мирное время. «Современная песня» — не просто шарж на «креативный класс» того времени, расцвеченный казарменным юмором по пушкинской канве «Собрания насекомых». Давыдов был проницательным государственником, который не объяснять поражение Наполеона ужасами русской зимы — он принял вызов, написал неотразимую статью «Мороз ли истребил французскую армию в 1812-м году?». Когда русские западники заговорили о варварстве России, о том, что в истории нашей страны не было самобытных гениев — Давыдов опубликовал свою «Встречу с великим Суворовым» — замечательное эссе, в котором поймана суть русского гения. |
| Сенат уважил ходатайство и определил быть в Казани, вместо Антония, местному Спасскому Архимандриту Ионе Сальникееву, отбывшему недавно из Петербурга, и ему же ехать с Давыдовым на Вологду, а оттуда вернуться в Казань, в то время как Давыдов вернется в Петербург 566 . Однако Антоний не успел получить этого сенатского указа, который был подписан только 24 октября 567 , и, должен был сопровождать Давыдова в Казань. В Казань Давыдов прибыл 27 октября 568 . Здесь уже был Архиерей Вятский, ожидали прибытия Астраханского. Оба архиерея, Казанский и Вятский, с Архимандритами и игуменами заявили, что без Астраханского не будут подписываться. В Астрахань посланы были нарочные. Тем временем, наскучив должно быть ожиданием, 11 ноября архиереи просили предложить им регламент к слушанию, и «по их просьбе» Давыдов, «обще с Златоустовским Архимандритом Антонием и Казанским губернатором Салтыковым», «предлагали» им регламент и они, «слушав, подписали» 569 : Митрополит Казанский Тихон, епископ Вятский Алексей, Казанские Архимандрит и игумен и два Нижегородских Архимандрита 570 . 23 ноября прибыл и 25–го подписался и вызванный курьером Астраханский преосвященный Иоаким 571 , а 29 ноября Давыдов отбыл в Вологду 572 . К этому времени был уже получен указ, освобождавший Антония от командировки, и из Казани в Вологду прогоны уже выписывались для Ионы 573 , который и отправился вместе с Давыдовым в Вологду 574 . В Вологде архиереи Устюжский и Холмогорский успели собраться ранее приезда Давыдова и ждали его там – первый со второго, а второй с восьмого октября 575 . Давыдов прибыл только 16 декабря. Соскучившиеся архиереи – Холмогорский епископ Варнава и Устюжский Боголеп – подписались тотчас же 576 . Немедля Давыдов направился отсюда в Петербург, 31 декабря прибыл и 4 января 1721 года объявился сенату 577 . ездил он, а равно и Архимандриты Антоний и Иона, на деньги монастырского приказа, ассигнованные сенатом 578 . Он сделал небольшую передержку в 35 рублей из своих средств, и сенат в январе 1721 года возместил издержанную им собственную сумму 579 . |
| — В некотором царстве, в некотором государстве… 5 Посреди ночи бесовская сила подбросила Михаила Давыдовыча на топчане. Он буквально подпрыгнул, широко открыл глаза и осмотрелся. Понял, что уснул в каморке Макара, и мысленно выругался. Сколько они вчера попробовали дорогого алкоголя? Впрочем, неясную, но всё же хоть какую-то картину можно было составить по количеству початых бутылок текилы, коньяка, виски и ещё какой-то очищенной серебром водки. Зашли, что называется, напоследок в магазин. Потом Михаил Давыдович вспомнил Аню и очень пожалел, что не утащил её в свою квартиру, а позволил идти с этим правильным до изжоги воякой. Ещё этот, — Михаил Давыдович с ухмылкой посмотрел на спящего Макара, — потащил его от греха подальше за собой, прекрасно зная, в каком расположении духа проснётся профессор. Сколько раз приходилось здесь оставаться на ночь, но никогда не приходилось слышать, что Макар храпит или даже посапывает. Грудная клетка вздымалась едва-едва, отчего с первого взгляда могло показаться, что могильщик мёртв. «У клиентов научился», — зло подумал Михаил Давыдович, схватил первую попавшуюся бутылку и сделал несколько глотков из горлышка. Поморщился, постоял, ожидая живительного тепла в желудке, снова сделал несколько глотков и вышел на улицу. Ночь и день, похоже, превратились в ленту Мёбиуса. Белая ночь и серый день — близнецы. Во всяком случае — двойняшки. Другое дело, что ночь почему-то женского рода, а день мужского. Тут можно было пофилософствовать, накрутить, так сказать, онтологических страстей или что-нибудь на тему влияния апперцептивности на сенсорную картину окружающей действительности. Хотя действительности ли? Эх, пропало звание академика… В стоялом воздухе явственно припахивало сероводородом. Михаил Давыдович брезгливо поморщился и направился к допотопному деревянному строению, на котором бессмысленно было писать «М» и «Ж», потому как дверь была одна. — Каменный… нет, деревянный век! — сказал Михаил Давыдович и сам порадовался своему остроумию. Избавив организм от лишней жидкости, профессор с видом начальника решил прогуляться по кладбищенским аллеям, проведать старых знакомых, попробовать голос — пошалить ораторским искусством. Настроение у него было прекрасное, страхи отступили, нервы не шалили, свежий алкоголь приятно обжигал нутро, и неугомонная натура требовала хоть какой-то деятельности и удовольствий. Город мёртвых не возражал, напротив, Михаилу Давыдовичу казалось, что лица с овальных фотографий на памятниках, а то и высеченные на монолитах, смотрят на него с надеждой и обожанием. |
| И если я сегодня был чрезмерно добр, неоправданно добр, вызывающе добр, то завтра я в той же мере буду злым. Космическое равновесие возьмёт своё… Наверное, с этой фразы или с чего-то подобного, озвученного профессором в масштабах актового зала университета, и началась его странная одержимость. Один день Михаил Давыдович мог претендовать на нимб, другой — предавался страстям и порокам, сквернословил и напивался, а главное — очень логично, научно и весьма убедительно обосновывал своё поведение любому подвернувшемуся под руку оппоненту. Только из рассказов окружающих он смог узнать, что сущность его, сознание его расколото надвое. Причём добрая часть не помнит зла, а злая, как он убедился сам, всё прекрасно усваивает и изо всех сил пытается перечеркнуть всё доброе, сделанное за день. Единственное, на чём не сказывалась его «болезнь», а правильнее определить — одержимость, было ораторское искусство, которым он день ото дня владел всё лучше, и говорил так искусно, что спорить с ним никто не решался. Никто, кроме кладбищенского Макара. Их знакомство и дружба на почве взаимного отторжения, а также на почве отторжения обоих обществом завязалась, разумеется, на кладбище. В тот день Михаил Давыдович хоронил менее удачливого коллегу, который так и не смог оценить всех прелестей идейного разнообразия и стать разработчиком методологической базы демократического общества, как Михаил Давыдович. Отчего и умер в нищете и безвестности. Михаил Давыдович в тот день пребывал на тёмной стороне своего сознания, но это не помешало ему произнести зажигательную речь над могилой усопшего так, будто он находился на митинге. Впрочем, его так понесло, что он не заметил, как его единственным вынужденным слушателем остался Макар, который должен был подравнять холмик и установить деревянный крест в изголовье, где как раз топтался Михаил Давыдович. — …Можно ли считать смерть злом, является ли она абсолютной? — несло профессора. — Мы априори знаем, что не всякий вред можно назвать злом и не всякое доброе действие имеет благие последствия. |
| — Будешь блеять, зарою рядом, — спокойно ответил Макар, — и никто не узнает, где могилка твоя. Там, — Макар ткнул в небо, — тебя уже ждут с твоими гениальными аргументами. Бёме хоть понимал свободу выбора, а у тебя, похоже, её уже нет. Ты, братец, свой выбор уже сделал. — Макар присел на корточки и вдруг предложил: — Выпить хочешь? Помянуть ведь надо. — Он кивнул на холмик. — Не откажусь, — с интересом прищурился Михаил Давыдович, — но помни, плебей, в гневе я страшен. Я должен тебе удар. — Да нет проблем, бей, — подставил щёку Макар и тут же получил жалкую пощёчину. — В расчёте, — прокомментировал он с ухмылкой. — Вставай, гений либеральной мысли, пойдём ко мне в каморку, мне тут ваши два флакона оставили для освежения блевотины, которую человечество называет любомудрием. — Ты так о философии? — О ней, родимой. Меня Макаром звать. — А по отчеству? — Меня вообще по-другому звать. Макаром прозвали, потому что я угнал себя туда, куда Макар коров не гонял. Так что ныне я Макар, и никаких отчеств. — Михаил Давыдович, — пожал плечами профессор. — Интересный ты экземпляр, Михаил Давыдович, явно по тебе экзорцисты скучают. — Да и ты, признаться, не с лопатой родился. — Не с лопатой, — согласился Макар, — но лопата сегодня куда важнее, чем библиотека. — Мне кажется, Макар, мы с вами сделаны из одного теста… — озадачился Михаил Давыдович. — Все люди сделаны Господом из одного теста. Закваска, может, разная, приправы человек сам себе выбирает, да и выпечка у каждого своя… Две бутылки были выпиты глубокой ночью, за ними, подогревая спор, последовал штоф самогона из личных запасов Макара. Поэтому утром Михаил Давыдович проснулся на рваной раскладушке, имея под головой старый пуховик Макара, а в голове полную неразбериху и страшную боль. Находясь в то время на доброй стороне своего сознания, он мгновенно испытал жуткий стыд и даже подумал о том, что лучше бы его зарыли здесь, прямо на кладбище. — Я вам хамил? — поторопился он исправить предполагаемые ошибки вчерашнего дня. — Попробовал бы, — ухмыльнулся, поднимаясь, Макар. |
| Когда среди молодежи, увлекавшейся философией (см. в следующей главе о «философских кружках»), стало ярко проявляться поклонение Шеллингу, Давыдов стал отдавать «предпочтение» Шеллингу, давал читать воспитанникам университетского пансиона произведения Шеллинга. Работая рядом с упомянутым выше Павловым, горячим и искренним шеллингианцем, Давыдов, эклектик по существу, уделял много внимания Шеллингу, и в этом смысле ему принадлежит немалая заслуга в развитии шеллингианства в Москве — достаточно, например, вспомнить, с каким увлечением отдавался шеллингианству будущий историк М. Погодин, с которым нам еще придется встретиться позже. Но Милюков прав в своем резком суждении о Давыдове, когда пишет: «в философии Давыдов оказался таким же оппортунистом, каким был он в житейских отношениях, — и уже из одного того, что Давыдов счел нужным приспособлять свои взгляды к философии Шеллинга, мы можем заключить, что шеллингианство входило в моду. Когда в правительственных русских кругах стал утверждаться официальный национализм, Давыдов написал статью, в которой решительно высказался против того, чтобы русская философия примыкала к немецкому идеализму… Давыдову нельзя отказать в знании истории философии, ни в известной философской проницательности, но все это не дало никаких ценных плодов в смысле творчества. Заслуги Давыдова исчерпываются его влиянием на молодежь — и этим определяется и его место в истории русской философии.» 9. Для общей оценки русского шеллингианства недостаточно материала, до сих пор разобранного, — лишь после того, как мы ознакомимся с московскими и петербургскими философскими кружками, с творчеством кн. В. Ф. Одоевского и других мыслителей мы можем дать общую оценку русского шеллингианства. Сейчас же, заканчивая настоящую главу, коснемся лишь тех представителей раннего русского шеллингианства, которые принадлежали первым десятилетиям XIX–ro века. Прежде всего надо помянуть К. ЗЕЛЕНЕЦКОГО (1802–1858), преподававшего в лицее в Одессе, который издал «Опыт исследования некоторых теоретических вопросов». |
|
|
