| В.В. Виноградов Ввалиться, впалый, впасть Ввалиться, впалый, впасть. У синонимов могут развиваться и вполне синонимичные, фразеологически связанные значения. Яркий пример – глаголы впасть и ввалиться. У глагола ввалиться одно из его значений – фразеологически связанное, синонимическое с глаголом впасть: «глубоко осесть, стать впалым». Это значение реализуется в сочетании со словами – глаз (глаза), щека (щеки), рот, губы, грудь, бока. Например, у Пушкина в «Гробовщике»: «...ввалившиеся рты»; у Тургенева в повести «Странная история»: «Губы до того ввалились, что среди множества морщин представляли одну – поперечную»; у В. Шишкова: «...бока у лошади от бескормицы ввалились» (Алые сугробы, 7). Любопытно индивидуально-метафорическое употребление глагола ввалиться у Л. Андреева в повести «Губернатор»: «Дальше опять домишки и три подряд голые, кирпичные корпуса без орнаментов, с редкими ввалившимися окнами». Глагол впасть характерен тем, что его прямое номинативное значение устарело и вышло из употребления (ср. древнерусск. впасть в яму, ров и т. п.). Для выражения этого глагола стали употребляться глаголы упасть и попасть (ср. упасть в яму и попасть в яму). Лишь в формах несовершенного вида сохранилось номинативное значение «втекать», «вливаться» (о реках, ручьях). В формах совершенного вида у глагола впасть закрепилось значение «стать впалым», синонимичное такому же значению глагола ввалиться. Оно связано лишь со словами щеки, глаза (очи), реже рот, губы, виски, грудь, бока. У Лермонтова: «бледные щеки впали» («Бэла»); у Чехова в рассказе «Припадок»: «Лицо его было бледно и осунулось, виски впали». Это фразеологически связанное значение соотносительно со значением слова впалый, круг применения которого гораздо уже, чем слова впадина (ср. впалые глаза, впалые щеки, впалая грудь). Истолкование значения прилагательного впалый при посредстве слова впадина в словаре С. И. Ожегова должно быть признано ошибочным (ср.: в словаре Д. Н. Ушакова: Впалый, -ая, -ое. «Вдавшийся внутрь, ввалившийся.» Впалые щеки. Впалые глаза (1, с. 384); в словаре С. И. Ожегова: Впалый, -ая, -ое. «Образующий впадину, вдавшийся внутрь, вогнутый». Впалая грудь (1952, с. 84). |
| Павлушка выбежал из комнаты и успел-таки вперед отца в прихожую заскочить. Схватил он портфель и, прижав его к животу, бросился назад. Шелухин цапнул сына обеими руками, но тот крутанулся, вырвался, лишь рубашка расстегнулась, обнажая узкую грудь. В мгновение унесся сын во вторую комнату и там остановился, у задней стены, за столом. Шелухин двинулся за ним. Прошел дверь. Начал обходить стол. А Павлушка по кругу, от него, к теперь свободной двери. В один прыжок вернулся Шелухин назад. Они стояли друг против друга. Их разделяла комната и большой круглый стол, застеленный бордовой плюшевой скатертью с кистями. Павлушка зло засмеялся. — Ну, что… — сказал он. — Поймал? Но вдруг взгляд его испуганно метнулся за спину отца. Кум Николай шел на помощь. Большой, широкоплечий, он остановился в дверях, заслоняя собой весь проем. У Павлушки рот приоткрылся, а глаза, помаргивая растерянно, глядели на дядю Николая. Мальчишка еще не верил, что все кончено. “Может, он просто подошел посмотреть, а мешаться не будет”, мелькнуло у него в голове. Но кум Николай стоял в дверях твердо, даже ноги раздвинул, показывая, что обойти его нельзя. Стоял, подсмеивался, потом проговорил: “Посмотрим, посмотрим”. Отец тоже засмеялся, довольный. — Ну, что, — сказал он. — Руки вверх, сдавайся…— и медленно, наслаждаясь своей победой, стал подходить к сыну. Павлушка побледнел, опустил портфель. Рубаха его расстегнулась совсем и даже сдвинулась на плечах, раскрывая острые ключицы и жалкую, узкую, белую с синевой мальчишечью грудь. И впалый живот, на котором штаны не держались. Павлушка решил биться до конца. Он не знал пока, что будет делать: кусать, царапать, орать, но твердо знал, что портфеля не отдаст. В последний момент, когда рука отца уже потянулась, Павлушку вдруг осенило. И он, легко отпрыгнув к окну, бросил портфель в распахнутую форточку и засмеялся сдавленно. — Иди бери, — сказал он. — Иди… — и пошел мимо отца, который к окну шагнул, мимо кума Николая, тот посторонился и глядел вслед немного испуганно. Бормоча под нос: “Бери, бери… Иди бери…” — Павлушка ботинки натянул, схватил пальто и выбежал из квартиры. |
| „Когда вышли со св. Дарами, описывает литургию этого дня очевидец о. А. Анисимов, вдруг полился такой сильный дождь, что сделалось смятение в храмовой скинии, которая, кстати заметить, была вся в дырах, и, при жидкости материала, плохо даже защищала нас от жгучих лучей, а от ливня ни мало. Все облачения на престоле и на служащих промокли до нитки. Антиминс чуть не плавал, лежа в луже воды. Св. Дары тем только и соблюли от роскиси и опреснения, что покрыли вчетверо сложенными покровцами. Архиерей то и дело переходили с места на место, да и мы, ища более удобного положения. Вода лилась нам за шею целым потоком, мы едва успевали протирать глаза от влаги, чтобы сказать возглас и прочесть молитву. Служебники порасплылись в руках. Сумятица страшная! Я стал было опасаться за надлежащий исход обедни, но владыка поставил мальчика с жезлом на том камне, на передней стороне которого совершалась литургия, и он, подпирая им впалый намет над св. Дарами, давал этим возможность воде скатываться больше в сторону от них, и таким образом мы окончили обедню. Впрочем, два архимандрита едва только приобщились, сейчас же, в виду архиерея, разоблачились и ушли, остался я да арабский священник. Владыка Епифаний (митрополит иорданский) разоблачился после всех“ 94 . „В вербную субботу, по окончании обедни на Елеоне, по словам того же о. Анисимова, ходят иногда с крестным ходом в Вифанию в пещеру Лазаря для поклонения, но теперь помешала этому ненастная погода. Впрочем, массы народа то и дело тянулись длинной вереницей туда и обратно“ 95 . В виду описанных физических и литургических весьма серьезных неудобств, Сионская церковь постаралась при первой к тому возможности перенести службы субботы Лазаревой с Елеона, который с воспоминаемым Церковью событием ни в какой прямой связи не стоит, в место более удобное для сего и гораздо ближе стоящее к центру тяготения в этот день для всех богомольцев-паломников – к пещере пр. Лазаря в Вифании. Таким вполне пригодным местом оказался храм „Встречи», находящийся под Елеоном, на расстоянии около версты от Вифании, построенный на том месте, где Марфа, сестра Лазаря, встретила Иисуса Христа, идущего в Вифанию к умершему Лазарю, и где Он сидел некоторое время в ожидании другой его сестры Марии. |
| И вдруг отбрасывает бесполезную уже шапку в снег. Утробно взвизгивает. Левой рукой хватает своего шчюплого плюгавого стрючка за грудки. Поднимает его слегка в воздух. А правую складывает в огромнейший кулак. И четко выговорив: — Убью, сволочь! Со всего размаху бьет кулаком своего благоверного прямо в нос. Потом в губу. В зубы. И кажется уже, что и без того впалый нос его хрустит под ее неимоверным кулаком. Губы распухают. А зубы во рту превращаются в настоящее кровавое месиво. Голова его уже совершенно безвольно болтается на тоненькой скрюченной шейке. А по жалкому лицу бегут алые потоки крови. А Маша все продолжает колотить и колотить его, приговаривая: — Убью тебя, гада! Убью тебя! Им не дам. Сама убью! В этот момент опешившие Петрович с тестем смотрят на меня. Я, в ужасе, смотрю на них. И с криками: — Стой! Стой! Она ж его и взаправду сейчас убьет! — мы кидаемся разнимать разошедшуюся бабу и ее истекающего кровью мужа. Мы с Петровичем хватаем Машу за руки, а тесть отдирает от нее плюгавого стрючка и оттаскивает его в сторону. Мы с Петровичем, после долгой борьбы, все же отволакиваем подальше сопротивляющуюся женщину и сваливаем ее на скамейку. Запыхавшаяся Маша тяжелым недоверчивым взглядом смотрит на нас. — Ну, ты что? — говорит ей Петрович, — Рехнулась? — Действительно, — подтверждаю я, — Зачем же так? Всякое бывает… — А он вас ничего… это… вот? Ничего? — часто так моргая, допытывается Маша. — Да, конечно же, ничего, — снова подтверждаю я, — Главное, все живы. Так? — Это верно, — подтверждает и тесть, подтаскивая к нам и усаживая на скамейку очухавшегося пиротехника. Набирает в горсть снега и вытирает с его лица кровь. Мы садимся на лавочку и долго пытаемся отдышаться. — Ну, что, молодец, выпить хочешь? — спрашивает Петрович, доставая из кармана бутылку. Стрючок что-то лепечет, улыбаясь заплывшими глазками. Придвигается поближе к жене и пытается заглянуть ей в лицо. — Тьфу ты, пропасть, — сокрушается Маша, — Ох, ты ж горе ты мое, — обнимает его за худенькие плечи своей огромной рукой и прижимает к себе. |
| Все облачения на престоле и на служащих промокли до нитки; антиминс чуть не плавал, лежа в луже воды; Св. Дары тем только и соблюли от роскиси и опреснения, что покрыли вчетверо сложенными покровцами; архиерей то и дело переходил с места на место, да и мы, ища более удобного положения; вода лилась нам за шею целым потоком; мы едва успевали протирать глаза от влаги, чтобы сказать возглас и прочесть молитву; служебники порасплылись в руках; сумятица страшная! Я стал, было, опасаться за надлежащий исход обедни; но владыка поставил мальчика с жезлом на том камне, на передней стороне которого совершалась литургия, и он, подпирая им впалый намет над Св. Дарами, давал этим возможность воде скатываться больше в сторону от них, и таким образом мы окончили обедню. Впрочем, два архимандрита едва только приобщились, сейчас же в виду архиерея разоблачились и ушли; остался я, да арабский священник. Владыка Епифаний разоблачился после всех. Нужно заметить, что он – грек, но по-русски говорит лучше прочей святогробской братии и во время обедни постоянно обращался ко мне за славянским служебником, намереваясь сказать возглас по-московитски, любит русских (что редкость между эллинами) и для них нарочито произведен во епископа, он же и исповедник русских. После неоднократно, при встрече он спрашивал меня: што, батко, мое читанье по нраву тебе и твоим землакам?.. По окончании обедни я зашел в мусульманскую часовню, устроенную над отпечатком стопы Вознесшегося Господа, чтобы приложиться к ней и вместе возблагодарить Промыслителя за то, что Он из 150 священно-иереев, прибывших в Иерусалим ко дню Пасхи, одного меня, путника дальнего Севера, в такой знаменательный день и в таком исключительном месте удостоил участвовать в принесении бескровной жертвы и причаститься ее. Хвала Тебе, Всевышний! Буди имя Твое благословенно от ныне и до века! Обильный дождь, ливший во время обедни и потом продолжавшийся почти целый день, греки, арабы и турки приняли, как особенный дар милости и благоволения Божия в такую пору, когда должны были наливаться хлебные колосья. |
| Он сжал зубы и крепко взял ее ручку, под тонкой кожей которой чувствовались все косточки, но она, совсем не поняв его, сама, как опытная обольстительница, поднесла ее к его губам и томно посмотрела на него. – Пойдем ко мне… – Пойдем… Здесь правда что-то душно, накурено! И, встряхнув волосами, взяла шляпку. Он в коридоре обнял ее. Она гордо, с негой посмотрела на него через плечо. Он с ненавистью страсти и любви чуть не укусил ее в щеку. Она, через плечо, вакхически подставила ему губы. В полусвете каюты с опущенной на окне сквозной решеткой она тотчас же, спеша угодить ему и до конца дерзко использовать все то неожиданное счастье, которое вдруг выпало на ее долю с этим красивым, сильным и известным человеком, расстегнула и стоптала с себя упавшее на пол платье, осталась, стройная, как мальчик, в легонькой сорочке, с голыми плечами и руками и в белых панталончиках, и его мучительно пронзила невинность всего этого. – Все снять? – шепотом спросила она, совсем как девочка. – Все, все, – сказал он, мрачнея все более. Она покорно и быстро переступила из всего сброшенного на пол белья, осталась вся голая, серо-сиреневая, с той особенностью женского тела, когда оно нервно зябнет, становится туго и прохладно, покрываясь гусиной кожей, в одних дешевых серых чулках с простыми подвязками, в дешевых черных туфельках, и победоносно-пьяно взглянула на него, берясь за волосы и вынимая из них шпильки. Он, холодея, следил за ней. Телом она оказалась лучше, моложе, чем можно было думать. Худые ключицы и ребра выделялись в соответствии с худым лицом и тонкими голенями. Но бедра были даже крупны. Живот с маленьким глубоким пупком был впалый, выпуклый треугольник темных красивых волос под ним соответствовал обилию темных волос на голове. Она вынула шпильки, волосы густо упали на ее худую спину в выступающих позвонках. Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, – маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью, нежностью, страстью… Между планок оконной решетки, косо торчавших вверх, ничего не могло быть видно, но она с восторженным ужасом косилась на них, слышала беспечный говор и шаги проходящих по палубе под самым окном, и это еще страшнее увеличивало восторг ее развратности. О, как близко говорят и идут – и никому и в голову не приходит, что делается на шаг от них, в этой белой каюте! |
| – Зачем вы уезжаете? Здесь такой воздух замечательный, чистый, пахучий! – Он картинно вдыхал полной грудью и руки возводил. – Аромат! А в городе… эти машины, заводы… И воды там нет. Ведь ваша вода, она такая вкусная. Поэтому у вас такой чай замечательный! Мать моя лишь вздыхала. – Я буду два раза в день приходить к вам, – обещал Юрий, – буду вам печку топить, воду носить, в магазин ходить. Оставайтесь… Вы скучать не будете. Я буду играть на баяне. И патефон принесу с пластинками… Там – Бетховен, Шопен, Мусоргский… Второго веку никому не дано. И нашему старому дому – тоже. Поздней осенью да зимой в поселке бываю я редким наездом ли, проездом. Конечно же, навещаю наш старый дом. Отопру замок, войду в пустые, гулкие комнатки – и скорее вон. По двору пройдусь, повздыхаю. Голые деревья, заборы, сороки стрекочут, да посвистывают синицы. Соседей не видно. Да и какие теперь соседи: сплошные квартиранты-беженцы ли, переселенцы из Казахстана да Узбекистана. У Юрия во дворе вижу набитые тропки, значит, живой он, хотя ставни окон затворены. Это – для тепла. Дом его по-прежнему обходится без топки, в любые холода. Самого Юрия зимою, слава богу, вижу я вовсе редко. Глядеть на него – сердце болит. Вот он еле бредет: маленький, гнутый, в тяжелом зимнем пальто, стародавнем, видно, от отца осталось. Зимняя шапка с опущенными ушами, а под шапкой, для тепла какая-то грязная тряпица, чтобы не поддувало. Голова-то усохла, вот и шапка стала большой. Лицо у Юрия – в кулачок. Впалый от беззубости рот. Острый нос, а глаза провалились. Еле бредет. Еле тащится. И куда?.. Нынче таких людей не больно привечают. Иные пришли времена. Рекомендуем 1 Комментарий Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей Популярное: Сейчас в разделе 944 чел. Всего просмотров 67 млн. Всего записей 2584 Подписка на рассылку поделиться: ©2024 Художественная литература к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета Цвет фона: Цвет текста: Цвет ссылок: Цвет акцентов |
| Если же лишаи станут распространяться по коже, после того как он являлся к священнику для очищения, то он вторично должен явиться к священнику; священник, увидев, что лишаи распространяются по коже, объявит его нечистым: это проказа» ( Лев. 13, 1–8 ). Тонкое нечто, Палладий, заключается в сих словах, и не легко постигнуть смысл их; и я считаю необходимым, сосредоточив в немногих словах смысл их, сказать, что хотел обозначить закон. Но теперь пока я предызъясню особенность этой болезни. Проказа самая тяжкая болезнь в человеческих телах, не легко исцелимая, всепожирающая, соединяется же с омертвением плоти: ибо тотчас образуется глубокая язва, причем кожа разрушается и постоянно оседает в глубь, потому что нетление проникает все глубже и глубже. Посему-то, как я мая, и волос, растущий в пораженных местах, иссушаемый, белеет, подобно как растение истлевает вместе с лежащею под ним землею. Такова болезнь проказа. Белая же сыпь есть телесный недуг весьма подобный проказе; только она не проводит болезнь в глубину и не простирает ощущения недуга внутрь, а держится как бы на окраине, едва лишь появляясь на поверхности тела, и волоса не изменяет в белый, также и не распространяется неудержимо, но весьма незначительными лечебными попечениями легко задерживается, и покрывшаяся сыпью плоть возвращается в здоровое состояние. Таким образом проказа есть несомненное омертвение; а представляющаяся как бы проказою белая сыпь еще не есть одно с нею на самом деле, – не есть проказа и омертвение. Итак, закон объявляет прокаженного нечистым, как уже подвергшегося омертвению; но освобождает от обвинения в том же заболевшего белою сыпью, как подвергшегося только подозрению в одержимости проказою, но еще не прокаженного действительно. Поэтому " аще, – сказано, – будет струп знамения и язва прокажения», и впалый вид кожи, а также и изменение цвета волоса в белый, так как волос вероятно умирает вместе с лежащею под ним плотию: то это будет во всяком случае проказа: ибо омертвение простирается в глубину. |
| Танкист принес мальчишке сахарного песку в газетном кульке. Сел рядом с ним подышать землей и весенними нежными травами. —- Батька где? — спросил он. — На войне. Где же еще? — Мамка? — А в поле. Она с бабами пашет под рожь. Еще позалетошным годом, когда фашист наступал, ее председателем выбрали. У других баб ребятишки слабые — они их за юбку держат. А у нас я да Маруська. Маруська маленькая, а я не капризный, со мной свободно. Мамке деда Савельева дали в помощники. Ходить он совсем устарел. Он погоду костями чувствует. Говорит, когда пахать, когда сеять, когда картошку садить. Только ведь семян все равно мало… Танкист втянул в себя густой утренний воздух, уже пропитавшийся запахом танков. — Давай искупнемся. Я тебя мылом вымою. — Я не грязный. Мы из золы щелок делаем — тоже моет. А у тебя духовитое мыло? — Зачем? У меня мыло солдатское, серое, оно лучше духовитого трет. Мальчишка вздохнул, вроде улыбнулся. — У духовитого цвет вкусный. Я раз целую печатку украл у одного тут, у немца. Неразвернутую еще. Отворотил бумажку — лизнул даже. Вдруг сладкое. Маруська, так она его сразу в рот. Маленькая еще, глупая. Танкист разделся, вошел в холодный ручей. — Снимай одежду,— приказал он.— В ручей не лезь — промерзнешь. Я тебя стану поливать. — Я не промерзну. Я привыкший,— Мальчишка скинул рубаху и штаны, полез в ручей спиной вперед — хрупкогрудый, ноги прямо из спинных костей без круглых мальчишеских ягодиц, широко расставленные, и руки такие же — синюшные, ломкие и красные в пальцах. Танкист высадил его обратно на берег. — Совсем в тебе, парень, нет весу. Ни жирины. Холодная вода — простудит тебя такого насквозь.— Он плеснул на мальчишку из пригоршни, вторично зачерпнул воды да и выпустил ее — впалый мальчишкин живот был стянут струпьями. — Ты не бойсь. Это на мне не заразное,— Мальчишкины глаза заблестели обидой, в близкой глубине этих глаз остывало что-то и тонуло, тускнея,— Я живот картошкой спалил… Танкист дохнул, будто кашлянул, будто захотелось ему очистить легкие от горького дыма. Принялся осторожно намыливать мальчишкины плечи. |
| – Что такое стирка, я видела в Реальности. И этого никак не избежать? – Ты избежишь. Стирать шелковые вещи я буду сама, тебе я шелк никак не доверю. Разве что белье… Бабушка открыла другой шкаф, за дверями которого оказались полки, доверху набитые стопками изделий из ткани в основном светлых тонов – розовых, персиковых, голубых, но больше всего было белого белья. Впрочем, на одной из полок лежали исключительно черные вещи. Порывшись на полках, она извлекла несколько вещиц. – Вот это майка. Сюда просунешь голову, сюда – руки, а потом натянешь на тело. Это трусики, их надевают через ноги. Одевайся здесь, а я выйду, чтобы не смущать тебя. Оставшись в гардеробной одна, я сбросила костюм, неуверенно взяла в руки майку и тут, нечаянно повернувшись к большому зеркалу на дверце шкафа, вдруг увидела свое отражение. О мой Месс! Это какое-то кривое зеркало! Никак не может быть, чтобы это страшилище была я! Ничтожные обвисшие груди, торчащие ребра, впалый живот, руки-прутья и ноги-палки… И все это какого-то трупного, серого цвета! Я вскрикнула и закрыла глаза. Затем открыла их и машинально сосредоточилась, чтобы откорректировать свой облик на экране зеркала. Но обруча у меня на голове не было, а зеркало на мои мысленные усилия никак не реагировало: мой вид был все так же безобразен и жалок. Я закричала: – Бабушка, бабушка, поди скорей сюда! Перепуганная бабушка, стуча своей железной ногой, приковыляла в гардеробную. Она увидела меня без одежды, но никак на это не среагировала. – Что случилось, детка? Я продолжала тупо глядеть на свое отражение, и по моему лицу потекли слезы. – Бабушка, бабушка, почему у меня такие тонкие ноги и руки? – Ах, вон что! Потому что ты мало двигаешься. Это атрофия мышц. – Бабушка, бабушка, а почему у меня такая серая и вялая кожа? – Потому что ты не даешь ей ни воздуха, ни солнца, ни чистой воды. Это у тебя анемия. – А почему я такая тощая? – Плохо ешь и всегда плохо ела, Санечка. Надо есть не гнусную кормежку из пластиковых коробок, а нормальную пищу, приготовленную из натуральных продуктов на живом огне. |
|
|
