– Чего мы, плохо живем? – горячится мой хозяин. – Едим – от пуза, чего захотим… – Он и впрямь глядится этаким сытым боровком, правда, седым. Но рослый мужик, тушистый, еще не горбленный. – Мы бы на пенсию так жили, скажи? Мы бы сухие джуреки глодали! Без мяса – ни дня. В зиму режем быка. Летом – птица. Индоуток – сотня. Кур – столько же. Рыба – любая, и себе и людям, – загибает он за пальцем палец, – молоко, сметана, творог, масло, яйца. Зелень вся с огорода: помидоры, лук, огурцы, картошка, яблоки… А сколько своим перевозили в город!.. И это все – бесплатно. Пенсии на книжку идут. Про них раз в год вспоминаем. – Бесплатно! – всплескивает руками Валентина. – А ты труды наши считаешь? Батрачим с утра до ночи! – Гляди… Дюже перетрудилась. – Ты, может, и не дюже. А мне все надоело. Я бы сейчас в город уехала и весь день бы сидела на скамейке, возле подъезда. Или на диван, и глаза – в телевизор. – Это одни разговоры… – машет рукой мой приятель. – Весь день человек не может лежать. Ему нужны упражнения. Вот мы и упражняемся… – смеется он, на меня глядя. Прошлой осенью я приехал и рассказал про людей пожилых, которые из года в год занимаются утренней зарядкой в сквере, на речном берегу, возле моего дома. Утром гуляю, вижу их, здороваюсь. В компании физкультурников объявилась наша старая учительница. Сто лет ее не видал. Трудно ходит. Но тоже машет руками. Молодец! Я на хутор приехал, приятелю рассказал о пожилых физкультурниках. И он всякое утро, управляясь по хозяйству, сообщал весело на весь двор: – Выпускаем кур! Набираем зерна, насыпаем в кормушки! Зобайте! Воды набираем и наливаем! Это считается сгиб-разгиб, поворот налево-направо. Для поясницы полезно. Стая пестрых кур высыпает на выгульный баз, петух, тяжело хлопая крыльями, взлетает на плетень, кукарекает. – Выпускаем уток… Насыпаем зерна… Принесем скотине воды! Нажрались, на питье потянуло. А ну, Марта, шевелись! Беляна, пошла… Гришка, чего потягаешься? Геть рысью! Прогоним их в стадо. Это считается пробежка. Две коровы, бык Гришка, две телки не торопясь шагают к выгону, чтобы отправиться вместе с другими на долгий дневной попас.

http://azbyka.ru/fiction/roditelskaja-su...

Оказавшись в центре города, пришедшие разделились; каждый занялся своим делом. Один побрёл по Садовому, опустив с плеча на землю конец длинного яблочно-зелёного шарфа; и там, где лёгкая ткань прикасалась к укатанному миллионами колёс асфальту, мёртвую серую поверхность пробивали настырные стрелки молодых деревьев. К рассвету загазованная, отравленная транспортная артерия должна была снова стать тем, чем была когда-то – кольцом бульвара. Другой, повесив на сгиб бестелесной руки корзинку, как заправский грибник, собирал в неё отвратительные стекляшки недавно построенных офисных зданий; иногда, приблизив к глазам очередной гранёный кубик, занятый прополкой улиц печальник слегка пожимал плечами и украдкой вздыхал… А на освободившихся местах, сперва едва различимые, проступали, проявляясь, как на фотобумаге, погубленные бульдозерами двух- и трёхэтажные дома – булочные, аптеки, монастыри. Третий, хмурясь, счищал с фасадов домов рекламу, вывески, лепнину со звёздами и скуластыми уродами обоего пола. Ему было достаточно бросить взгляд на испещрённую похабными надписями и граффити поверхность стены, чтобы она стала непорочной и словно хрустящей от чистоты, точно выстиранная с отбеливателем, отмытая в проточной воде. - Сколько работы! – шептал он, скорбно качая головой и переходя на другую сторону площади со спящими троллейбусами. – Надо же, сколько работы… И тогда я понял: они – только начнут, помогут с первой, самой грязной фазой уборки; к утру они покинут город, так что продолжать (и заканчивать) придётся нам самим. Поэтому сейчас лучше поспать, а поутру приниматься за дело: на Кащея больше не спишешь.   Вот как всё было, если хотите знать правду. Я ведь музейный работник, и потому считаю своим профессиональным долгом восстановить картину события, очевидцем и участником которого оказался. Не моё дело – выбирать среди версий единственно верную; моя работа – хранить вещественные доказательства: шкатулку со сценой утиной охоты, обломки костяного яйца… Небесные молитвенники выпросили наконец у Бога прощение для нашего огромного запущенного пространства, или неловкая рука алкоголика случайно сломала древнее заклятье – теперь уже неважно. Главное, это случилось как раз вовремя: а то, глядишь, от нашего племени остался бы потомкам лишь стоящий на обочине истории, неохотно посещаемый иностранцами, по самые окна вросший в землю «музей утюга» .

http://radonezh.ru/analytics/skobyanoe-i...

– Поняли?.. – спросил я его. – Понял, – ответил он мне как бы нехотя. – Поняли, – сказал я опять. – Прекрасно. Не пренебрегайте же бедными и не оскорбляйте их отказом в исполнении их просьб, потому именно, что они усерднее богатого и от своей скудости уделяют вам большую часть, чем богатый от избытка своего; но и богатого не унижайте перед бедными, потому что он часто доплачивает вам за бедных... будьте для всех равно добрыми, всем равно услужливыми и ко всем равно почтительными, как к богатым, так и к бедным, исполняйте все свои обязанности с любовью и усердием, не пред очами людей работающе, а пред очами Божиими, тогда и вас все будут любить, уважать и почитать... И поверьте, что вы тогда будете иметь больше довольства в жизни, чем если вы будете делать различие между богатыми и бедными, и – первым будете льстить и угождать, а последним отказывать в исполнении их усердных просьб... Господь невидимо пошлет вам свою помощь оттуда, откуда вы никогда не думали ее получить... – Ну, и что же?.. Убедился он этим? – Еще бы! С той поры он никому ни слова обидного, как будто стал совсем другой и, как видно, дьякону с пономарем передал мою ему нотацию, потому что те с этой поры тоже стали помалчивать да приветливее каждому отвечать на его просьбу. И вот мы теперь таким тут пользуемся почетом от всех, что всякий нам кланяется и ставит нас в пример другим... Мало того, мне даже евреи, проживающие здесь всегда при встрече, кланяются и говорят «Здравствуйте, батюшка»!.. Это немаловажное дело... – Хорошо. Все тебя знают и ценят... И только лишь в своем собственном семействе нет тебе ни чести, ни спокойствия... – Да, брат, это такая беда, что ты и представить себе не можешь, как тяжело такое глупое положение в семье... Но веришь ли, что иной раз, бывало, идешь домой точно на нож... и не весть бы куда девался, если бы не знал, что тебя там встретят не одни косые взгляды врагов семейного счастья, брань и насмешки, – но и ласки и утешение разумной, любящей тебя жены... Только лишь это последнее всегда поддерживало меня, а то давно бы уж сгиб я; или умер. бы, или засудился бы и попал под начал... Да, брат, истинно скажу тебе, что семейные неприятности для священника тоже самое, что медленная, по весьма сильная отрава... Тебе нужно бы сосредоточиться в себя, чтобы достойно приготовить себя на дело служения Богу, а тебя тут раздражают, приводят в бешенство и темь заставляют совершать службу Божию с растрепанными чувствами, смущенною совестью и тревожными мыслями... И, о ужас! – и так-то постоянно берешь на свою душу лишний грех либо неточным, либо небрежным исполнением своих обязанностей кем-либо из членов причта, а тут еще заставляют тебя ко грехам прибавлять грехи против собственной твоей воли на то... А каково тут положение Машеньки? Она постоянно между матерью и сестрами, либо между мною и матерью с дочерьми... И как только она переносит спокойно и терпеливо все то, что она видит и слышит ежедневно!..

http://azbyka.ru/otechnik/Mihail_Burcev/...

Оказавшись в центре города, пришедшие разделились; каждый занялся своим делом. Один побрёл по Садовому, опустив с плеча на землю конец длинного яблочно-зелёного шарфа; и там, где лёгкая ткань прикасалась к укатанному миллионами колёс асфальту, мёртвую серую поверхность пробивали настырные стрелки молодых деревьев. К рассвету загазованная, отравленная транспортная артерия должна была снова стать тем, чем была когда-то - кольцом бульвара. Другой, повесив на сгиб бестелесной руки корзинку, как заправский грибник, собирал в неё отвратительные стекляшки недавно построенных офисных зданий; иногда, приблизив к глазам очередной гранёный кубик, занятый прополкой улиц печальник слегка пожимал плечами и украдкой вздыхал... А на освободившихся местах, сперва едва различимые, проступали, проявляясь, как на фотобумаге, погубленные бульдозерами двух- и трёхэтажные дома - булочные, аптеки, монастыри. Третий, хмурясь, счищал с фасадов домов рекламу, вывески, лепнину со звёздами и скуластыми уродами обоего пола. Ему было достаточно бросить взгляд на испещрённую похабными надписями и граффити поверхность стены, чтобы она стала непорочной и словно хрустящей от чистоты, точно выстиранная с отбеливателем, отмытая в проточной воде. - Сколько работы! - шептал он, скорбно качая головой и переходя на другую сторону площади со спящими троллейбусами. - Надо же, сколько работы... И тогда я понял: они - только начнут, помогут с первой, самой грязной фазой уборки; к утру они покинут город, так что продолжать (и заканчивать) придётся нам самим. Поэтому сейчас лучше поспать, а поутру приниматься за дело: на Кащея больше не спишешь. Вот как всё было, если хотите знать правду. Я ведь музейный работник, и потому считаю своим профессиональным долгом восстановить картину события, очевидцем и участником которого оказался. Не моё дело - выбирать среди версий единственно верную; моя работа - хранить вещественные доказательства: шкатулку со сценой утиной охоты, обломки костяного яйца... Небесные молитвенники выпросили наконец у Бога прощение для нашего огромного запущенного пространства, или неловкая рука алкоголика случайно сломала древнее заклятье - теперь уже неважно. Главное, это случилось как раз вовремя: а то, глядишь, от нашего племени остался бы потомкам лишь стоящий на обочине истории, неохотно посещаемый иностранцами, по самые окна вросший в землю " музей утюга " .

http://ruskline.ru/monitoring_smi/2009/1...

В письмах к А. Г. Достоевской Яновский говорит, что Христа «любил и обожал общий друг наш выше всего на свете». «Если я не сгиб под гнетом многих, меня удручавших неудач и серьезных огорчений в жизни и если, при всей моей бедности, не считаю себя далеко несчастным, – то я обязан опять-таки Федору Михайловичу, который в годах еще моей молодости поставил меня твердо в понимании истин Евангельского учения. Он был мой духовный старшой. Ведь каждое произносимое им слово, вроде: «Эх, батенька, Степан Дмитриевич, это не так» или «ну, да это пожалуй и так» – до сих пор отдается во всем моем существе, словно я их слышу в действительности; вследствие этого я до сих пор, что бы ни делал и что бы ни задумывал сделать, постоянно задаюсь вопросом: ну, а как бы на это взглянул и что бы на это сказал тот, образ которого всегда: со мною и для которого всегда и во всех обстоятельствах истина была выше всего». Под влиянием своего друга, говорит Яновский, я «сделался чувствительным ко всякой лжи и фальши» и при встрече с ними «образ Федора Михайловича воскресает предо мною воочию, я вижу его сжатые от нравственной тревоги губы, замечаю движение его правой руки, начинающей то поправлять его прическу, то покручивать маленькие его усики и даже слышу ясно его голос, произносящий – эх, батенька, как это неверно и как это скверно – и мне делается действительно тяжело и скверно» 42 . Кто-то заявил, будто «в Евангелии сказано, что иногда и ложь бывает во спасение»; Достоевский возмутился: «в Евангелии этого не сказано»; когда «человек лжет, то делается гадко, но когда лжет и клевещет на Христа, то это выходит и гадко, и подло» (Воспоминания, 814). Достоевский любил общественный строй, говорит Яновский, но в основание общества он клал «только истины Евангелия, а отнюдь не то, что содержал в себе социал-демократический устав 1848 года» (там же 812). Чрезвычайно важно для понимания религиозной жизни Достоевского в этот период следующее сообщение Яновского: «Вернейшее лекарство у него всегда была молитва . Молился он не за одних невинных, но и за заведомых грешников» (812).

http://azbyka.ru/otechnik/filosofija/dos...

Цвет московской конницы, совершившей счастливые походы 54-го и 55-го годов, сгиб в один день; пленных досталось победителям тысяч пять; несчастных вывели на открытое место и резали как баранов: так уговорились между собою союзники – хан крымский и гетман Войска Запорожского! Никогда после того царь московский не был уже в состоянии вывести в поле такого сильного ополчения. В печальном платье вышел Алексей Михайлович к народу, и ужас напал на Москву. Удар был тем тяжелее, чем неожиданнее; последовал он за такими блестящими успехами! Еще недавно Долгорукий привел в Москву пленного гетмана литовского, недавно слышались радостные разговоры о торжестве Хованского, а теперь Трубецкой, на которого было больше всех надежды, «муж благоговейный и изящный, в воинстве счастливый и недругам страшный», сгубил такое громадное войско! После взятия стольких городов, после взятия столицы литовской царствующий град затрепетал за собственную безопасность: в августе по государеву указу люди всех чинов спешили на земляные работы для укрепления Москвы. Сам царь с боярами часто присутствовал при работах; окрестные жители с семействами, пожитками наполняли Москву, и шел слух, что государь уезжает за Волгу, за Ярославль. Разгромивши отряд Пожарского, хан и Выговский двинулись к Конотопу, чтоб ударить на Трубецкого, но боярин уже отступил от города и благодаря многочисленной артиллерии успел без большого вреда от напирающего неприятеля перевести свое войско в Путивль, куда прибыл 10 июля; Выговский и хан не преследовали его далее реки Семи и отправились под Ромн, жители которого сдались им; Выговский поклялся выпустить бывший здесь московский гарнизон и, несмотря на клятву, отправил его к польскому королю. Из-под Ромна союзники пошли под Гадяч. Здесь татары, расположившись станом в поле, спокойно смотрели, как черкасы Выговского резались с своими братьями, жителями Гадяча, на приступе. Осаждающие должны были отступить, потерявши больше тысячи человек. Тут пришла весть к хану, что молодой Юрий Хмельницкий с запорожцами ходил под Крым, погромил четыре ногайских улуса и взял много пленных. Хан и Выговский немедленно послали сказать ему, чтоб отпустил пленных в Крым, но Хмельницкий отвечал: «Если хан отпустит из Крыма прежний полон козацкий, то и мы отпустим татар; если же хан пойдет на государевы города войною, то и мы опять пойдем на крымские улусы». Пошумев за это с Выговским, хан отделился от него, пошел на Сумы, Хотмыл, Карпов, Ливны, городов не тронул, но выжег уезды и направил путь домой.

http://azbyka.ru/otechnik/Sergej_Solovev...

Об Ипполите Гловацком они не заныли, но по два раза воскликнули: — Боже мой! боже мой! — и успокоились на его счет. Бахарев горячо принял к сердцу горе своего приятеля. Он сперва полетел к нему, дергал усами, дымил без пощады, разводил врозь руки и говорил: — Ты того, Петруха… ты не этого… не падай духом. Все, брат, надо переносить. У нас в полку тоже это случилось. У нас раз одного ротмистра разжаловали в солдаты. Разжаловали, пять лет был в солдатах, а потом отличился и опять пошел: теперь полициймейстером служит на Волге; женился на немке и два дома собственные купил. Ты не огорчайся: мало ли что в молодости бывает! Петра Лукича все это нисколько не утешало. Бахарев поехал к сестре. Мать Агния с большим вниманием и участием выслушала всю историю и глубоко вздохнула. — Что ты думаешь, сестра? — спросил Бахарев. — Что ж тут думать: не минует, бедняжка, красной шапки да ранца. — Как бы помочь? — Ничем тут не поможешь. — Написать бы кому-нибудь. — Ну, и что ж выйдет? — Да все-таки… — Ничего не сделаешь, будет солдатом непременно. — Старика жаль. — Да и его самого не меньше жаль: парень молодой. — Он-то выслужится! — Хоть и выслужится, а лучшие годы пропали. — Ты подумай, сестра, нельзя ли чего попробовать? Игуменья скрестила на груди руки и задумалась. — Там кто теперь генерал-губернатором? — спросила она после долгого размышления. Бахарев назвал фамилию. — Я с его женой когда-то коротка была, да ведь это давно; она забыла уж, я думаю, что я и на свете-то существую. Вышла пауза. — Попробуй попроси, — сказал Бахарев. — Да я сама думаю так. Что ж: спыток — не убыток. Игуменья медленно встала, вынула из комода зеленый бархатный портфель, достала листок бумаги, аккуратно сравняла его края и, подумав с минутку, написала две заглавные строчки. Бахарев встал и начал ходить по комнате, стараясь ступать возможно тише, как волтижорский и дрессированный конь , беспрестанно смотря на задумчивое лицо пишущей сестры. Подстерегши, когда мать Агния, дописав страничку, повертывала листок, опять тщательно сравнивая его уголышки и сглаживая сгиб длинным розовым ногтем, Бахарев остановился и сказал: — Ведь что публично-то все это наделали, вот что гадко.

http://pravbiblioteka.ru/reader/?bid=691...

Николай. Ну а как же все это кончилось? Онуфрий. Да нашлись за меня и еще свидетели. Бартушкевич, как обыкновенно бывает у таких пропащих людей, водился с такою же, как сам женщиной, бросившей мужа. Звали ее Франциска. В тот день, когда они с Менделем порешили сжить меня со свету, дал ему Мендель пятьдесят рублей вперед, в счет, значит, моих четырехсот червонцев. Бартушкевич, почувствовав в кармане столько денег, взял с собой Франциску и пошел тягаться по шинкам до полуночи. Вернулись они, крепко выпивши, и Бартушкевич спьяну взял да и рассказал ей о своей сделке с Менделем, как получал деньги и прочее. Сапожник с женой, у которых они жили на квартире, весь разговор этот и подслушали. На другой день — по всему посаду говор: случилось то-то и то-то. Сначала не могли они взять хорошенько в толк, что и как случилось, но Мендель сказал Франциске, что беда, мол, стряслась случайно, по ошибке, однако же, чтобы она зря не болтала, те деньги, что он обещал Бартушкевичу, он выдаст ей. Франциска пуще прежнего стала пить, да раз спьяну и рассказала всю подноготную сапожнику с сапожницей. Когда Менделя отправили скованного во Львов, сапожник с женой стали громко рассказывать, что слышали, и гнать Франциску с квартиры. Дошли слухи до начальства, потребовали сапожника с женой, они подтвердили все, что рассказывали, и Франциску арестовали. Мендель сгиб в тюрьме, не дождавшись виселицы; имущество его продали с молотка и выплатили мне все, что следовало, как по расписке, так и за выигрыш. Франциску продержали в тюрьме что-то с год, потом выпустили, а чиновник… Как-то лет пятнадцать спустя, поехал я в Большовец на ярмарку покупать волов: вижу — стоит нищий, седой-преседой, сгорбленный, нюхает табак из лубяной тавлинки. Присмотрелся к нему — полицейский чиновник, тот самый, что своими золотыми перстнями расписывал мне лицо! Заметив меня, снял он шапку, кланяется: «Благодетель, милостивец, пожертвуйте бедному, несчастному!» — Не узнал! Кажись, и мозги-то у него не совсем уж были в порядке. Я и спрашиваю:

http://azbyka.ru/fiction/zhivyj-v-pomosh...

По справедливому замечанию новейшего историографа Черногории Π.А. Ровинского, сочинение бывшего секретаря владыки Петра II (†1851) Милаковича «Ucmopuja Црне Горе» (Задар.1856 г.) является научным и до последнего времени почти единственным сочинением, обнимающим всю историю Зеты II Черной Горы от первых поселений сербо-хорватов на Балканском полуострове до смерти владыки Петра I († 1830 г.). После того, появлялись другие, большей частью монографические, сочинения, перечисленные в новейшем капитальном труде П.А. Ровинского «Черногория в ее прошлом и настоящем», посвященном географии, истории, этнографии, археологии и современному положению Черногории (Тома I, СПб. 1888 г., и II, ч.1, СГИб. 1897, и ч.2, СПб. 1901, – еще не оконченный труд). В I томе этого труда научно изложена и история Черногории до смерти владыки Петра I († 1830 u.). Здесь же, как сказано, приведена и литература предмета, с оценкой научного ее значения, см. стр.321 и след. И по полноте материала, и по научной его обработке труд Π.А. Ровинского превосходит, конечно, все предшествующие ему научные труды по истории Черногории, равно и составленные после него популяризации исторических сведений о Черной Горе (напр. сербское соч. Поповича «Ucmopuja Црне Горе», Београд. 1896; и др.). Специально по истории церкви в Черногории нужно отметить следующие сочинения: E. Е. Голубинского «Краткий очерк истории православных церквей – болгарской, сербской и румынской» (Москва, 1871), и Архим. Никифора Дучича «Ucmopuja српске православно цркве од npbujex десетина VII в. до наших дана» (Книжевни радовн.кн.р.9), Биоград. 1894. 3 Ровинский, цит. соч. I, стр.371, 435. Но Голубинский (цит. соч., 465–6) и архим.Н. Дучич (цит. соч., стр.242) считают кафедральным местом для зетской митрополии данного момента Превлако в Боке. 6 В 1893 году. См. мой обзор «Православного Востока» за 1893 г. в «Церк. Вестнике» за 1894, и отдельный оттиск, стр.29. 8 До учреждения княжеской власти в Черногории племя, состоявшее иногда из разных родов, функционировало как единица политическая в отношении к другим племенам, подразделяясь на братства, последние на отдельные роды или узкие братства и т.д.

http://azbyka.ru/otechnik/Ivan_Palmov/no...

Наша улица снегами залегла, По снегам бежит сиреневая мгла. Мимоходом только глянула в окно, И я понял, что люблю её давно. Я молил её, сиреневую мглу: «Погости, побудь со мной в моём углу, Не тоску мою древнюю развей, Поделись со мной, желанная, своей!» Но лишь издали услышал я её ответ: «Если любишь, так и сам отыщешь след, Где над омутом синеет тонкий лёд, Там часочек погощу я, кончив лет, А у печки-то никто нас не видал… Только те мои, кто волен да удал». 2. Тоска мимолётности Прослушать стихотворение 1:12 Бесследно канул день. Желтея, на балкон Глядит туманный диск луны, ещё бестенной, И в безнадёжности распахнутых окон, Уже незрячие, тоскливо-белы стены. Сейчас наступит ночь. Так черны облака… Мне жаль последнего вечернего мгновенья: Там всё, что прожито, – желанье и тоска, Там всё, что близится, – унылость и забвенье. Здесь вечер как мечта: и робок и летуч, Но сердцу, где ни струн, ни слёз, ни ароматов, И где разорвано и слито столько туч… Он как-то ближе розовых закатов. 3. Свечку внесли Прослушать стихотворение 1:30 Не мерещится ль вам иногда, Когда сумерки ходят по дому, Тут же возле иная среда, Где живём мы совсем по-другому? С тенью тень там так мягко слилась, Там бывает такая минута, Что лучами незримыми глаз Мы уходим друг в друга как будто. И движеньем спугнуть этот миг Мы боимся, иль словом нарушить, Точно ухом кто возле приник, Заставляя далёкое слушать. Но едва запылает свеча, Чуткий мир уступает без боя, Лишь из глаз по наклонам луча Тени в пламя бегут голубое. Трилистник соблазна 4. Маки Прослушать стихотворение 0:53 Весёлый день горит… Среди сомлевших трав Все маки пятнами – как жадное бессилье, Как губы, полные соблазна и отрав, Как алых бабочек развёрнутые крылья. Весёлый день горит… Но сад и пуст и глух. Давно покончил он с соблазнами и пиром, — И маки сохлые, как головы старух, Осенены с небес сияющим потиром. 5. Вариант. Маки в полдень Прослушать стихотворение 1:03 Безуханно и цветисто Чей-то нежный сгиб разогнут, — Крылья алого батиста Развернулись и не дрогнут.

http://azbyka.ru/fiction/kiparisovyj-lar...

  001     002    003    004    005    006    007