| БАЛАХНИНСКАЯ 28.02.1888 02.03.1891 СУХУМСКАЯ 02.03.1891 17.07.1893 СТАВРОПОЛЬСКАЯ 17.07.1893 18(31)07.1919 Аггей Колосовский КУРСКАЯ 09.02.1774 28.11.1786 ЛЬВОВСКАЯ (XV–XVI в.) Адам Филипповский ФИЛАДЕЛЬФИЙСКАЯ и КАРПАТО-РУССКАЯ 1946(?) 17(30)07.1954 в/у АМЕРИКАНСКАЯ 08(21)08.1947 18(31)10.1947 в/у АМЕРИКАНСКАЯ, паки 17(30)07.1954 Адриан БЕЛГОРОДСКАЯ (Великобелгородская) (1197, 1198) в/у БЕЛОЦЕРКОВСКАЯ (древ. ЮРЬЕВСКАЯ) (1197) Адриан КАЗАНСКАЯ 21.03.1686 24.08.1690 ВСЕРОССИЙСКАЯ 24.08.1690 15.10.1700 Адриан Анцино-Чекунский УШИЦКАЯ 15(28)03.1922 КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСКАЯ КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСКАЯ, обн. 06(19)08.1925 Адриан Компанийцев КОНОТОПСКАЯ, обн. 08(21)05.1924 23.06(06.07)1925 БЕЛГОРОДСКАЯ, обн. 04(17)07.1925 30.07(12.08)1925 ЮРЬЕВСКАЯ (Владимирск.), обн. 29.08(11.09)1925 07(20)11.1925 КАМЕНСКАЯ, обн 07(20)11.1925 08.1926 КОНОТОПСКАЯ, обн., паки 08.1926 21.10(03.11)1927 Акакий РЯЗАНСКАЯ (XVI в.) Св. Акакий ТВЕРСКАЯ 30.03.1522 14.01.1567 Акакий Заклинский БАЛТСКАЯ 07.04.1891 07.09.1891 КИРОВОГРАДСКАЯ 07.09.1891 30.04.1894 КРАСНОЯРСКАЯ 30.04.1894 28.10.1898 Александр АККЕРМАНСКАЯ, обн. (1924) Александр ВЕЛИКОУСТЮЖСКАЯ 08.02.1685 19.07.1699 Александр КОЛОМЕНСКАЯ 03.06.1655 05.12.1657 ВЯТСКАЯ 05.12.1657 08.01.1674 Александр НОВГОРОДСКАЯ 12.09.1576 26.06.1591 Александр ПАВЛОВСКАЯ (1925) (Св. Александр ПЕРЕЯСЛАВ-ХМЕЛЬНИЦКАЯ (XIII в.) Св. Александр ПЕРЕСЛАВЛЬ-ЗАЛЕССКАЯ Александр УСТЬ-ВЫМСКАЯ, обн. (1928) Александр ЧИГИРИНСКАЯ (1932) Александр Авдентов НОВОСИБИРСКАЯ, обн. 15(28)10.1922 01(14)05.1923 КРАСНОЯРСКАЯ, обн. 01(14)05.1923 28.06(11.07)1923 ВЕРХНЕУДИНСКАЯ, обн. 28.06(11.07)1923 18(31)08.1923 КРАСНОЯРСКАЯ, обн., паки 18(31)08.1923 20.09(03.10)1923 ТОМСКАЯ, обн. 20.09(03.10)1923 15(28)11.1923 БИЙСКАЯ, обн. 15(28)11.1923 КРАСНОЯРСКАЯ, обн., 3-й раз 10(23)06.1925 АЛТАЙСКАЯ, обн. ВИКАРИАТСТВО НОВОСИБИРСКОЙ ENAPXIU, обн. 11.1927 ЗАБАЙКАЛЬСКАЯ, обн. 11.1927 КРАСНОЯРСКАЯ, обн., 4-й раз 10.1934 МОРШАНСКАЯ, обн. 05.1935 09.1935 ВЛАДИМИРСКАЯ, обн. 09.1935 09(22)04.1936 в/у ИВАНОВО-ВОЗНЕСЕНСКАЯ, обн. |
| Прежний образ жизни, прежние цели для него поблекли. Мы помним, какой радостью для него было переписывание бумаг. Теперь же, в мыслях о шинели, «Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки, так что почти вслух вскрикнул “ух!” и перекрестился». Вроде бы мелочь, но это знаковый момент, и мы еще вернемся к нему. Пока же зададимся двумя очевидными вопросами. Во-первых, почему именно шинель? Почему именно такое искушение оказалось непосильным для Башмачкина? Во-вторых, почему он вообще оказался слаб, почему его прежняя «почти святость» не защитила его? Грех нашего времени Почему шинель? Вспомним, что перед нами не психологическая проза (в ее современном понимании), а притча. Повесть про Акакия Акакиевича — это не только и не столько про конкретного героя, тут надо искать иносказание. Акакий Акакиевич символизирует не просто человека как такового, но более конкретно — общество, современное Гоголю. Деньги и вещи — вот та страсть, которая была писателю особенно ненавистна. И дело не только в корыстолюбии, тут сложнее. Для человека, который предпочел внешнюю жизнь внутренней, духовной, вещь становится высшей ценностью, а значит, воспринимается уже не только «функционально», как средство решить ту или иную бытовую проблему, но как самодостаточная цель. Такой человек стремится к бытовому комфорту, стремится окружить себя удобными вещами. Но в этом своем стремлении к комфорту он реализует — неправильным, недолжным образом! — все силы своей души. Важный момент: обретя новую шинель, Акакий Акакиевич думает, что «В самом деле, две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо». В этом «хорошо» вся суть. Иллюстрации Максима Корсакова Акакий Акакиевич ранее смиренно сносил то, что другого повергло бы в отчаяние: тупик карьеры, издевательства окружающих, скудная пища, бедность, одиночество, отсутствие каких-то развлечений. Но вот искушения комфортом он не выдержал, тут его духовная броня треснула. Почему именно тут? Потому что именно об этой болевой точке русского общества и хотел сказать Гоголь. Есть страсти извечные, присущие любым временам, — зависть, гнев, похоть, стяжательство и так далее, но бывает, что какие-то страсти особенно обостряются в ту или иную эпоху в силу господствующего в ней умонастроения. Таким умонастроением в 40-е годы XIX века стал если не массовый, то очень и очень заметный отход от Бога русских образованных людей. А свято место пусто не бывает, и потому высшей ценностью для них стало внешнее: карьера, богатство, комфорт. Повторим: сами по себе и карьера, и богатство, и комфорт не греховны, это просто условия жизни. Но грехом становится их обожествление. Как раскололась сталь |
| Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал, и потому очень сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: „не лезет, варварка; уела ты меня, шельма этакая!“ Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович сердился: он любил что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под куражем или, как выражалась жена его: осадился сивухой, одноглазый чорт. В таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякой раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена, плачась, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе. Теперь же Петрович был, казалось, в трезвом состоянии, а потому крут, несговорчив и охотник заламливать чорт знает какие цены. Акакий Акакиевич смекнул это и хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но уж дело было начато. Петрович прищурил на него очень пристально свой единственный глаз и Акакий Акакиевич невольно выговорил: „Здравствуй, Петрович!“ „Здравствовать желаю, судырь“, сказал Петрович и покосил свой глаз на руки Акакия Акакиевича, желая высмотреть, какого рода добычу тот нес. „А я вот к тебе, Петрович, того…“ Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто начавши речь словами: „это право совершенно того…“, а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что всё уже выговорил. „Что ж такое?“ — сказал Петрович, и обсмотрел в то же время своим единственным глазом весь вицмундир его, начиная с воротника до рукавов, спинки, фалд и петлей, что всё было ему очень знакомо, потому что было собственной его работы. Таков уж обычай у портных; это первое, что он сделает при встрече. „А я вот того, Петрович… шинель-то, сукно… вот видишь, везде в других местах совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того… на спине, да еще вот на плече одном немного попротерлось, да вот на этом плече немножко — видишь, вот и всё. |
| что, кажется, нечего и жалеть Акакия Акакиевича... Да, но в описании того, как переживал Акакий Акакиевич шитье своей шинели, все отношение его к шинели, по удачному выражению Чижевского, «изображено языком эроса». Когда Акакий Акакиевич стал копить деньги, чтобы оплатить шитье новой шинели, то он «приучился голодать по вечерам и зато питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С тех пор как будто самое существование его стало полнее, как будто он женился, как будто он был не один, а какая-то подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, — и подруга эта была не кто другой, как та же шинель...» И так же верно замечание Чижевского, что «гибнет Акакий Акакиевич, собственно говоря, от любви», в силу страстного увлечения все той же шинелью, которая и сбила Акакия Акакиевича с толку. Все это показывает, что изображение смешных сторон в жалком и несчастном чиновнике в какой-то глубине художественной интуиции действительно связано с ощущением нашего с ним братства. Братства нет при остановке на одной внешней картине, где беспросветная тупость Башмачкина мешает чувствовать в нем ту же подлинную человеческую суть, какая есть в нас, но «воспламенение души» Акакия Акакиевича по поводу шинели уже приближает его к нам вплотную. Драма, пережитая несчастным Башмачкиным, разбивает всю начавшуюся для него новую жизнь, — и к этому уже совсем подходят финальные строки повести: «Исчезло и скрылось существо, ничем не защищенное и никому не дорогое, никому не интересное... для которого все же таки, хоть перед самым концом жизни мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь...» Из этого ясно, что «дидактическая тенденция», призыв видеть в жалком чиновнике брата, вовсе не стояли вне связи с самим образом Акакия Акакиевича. При внешнем подходе к рассказу контраст между беспощадной характеристикой его и призывом видеть в нем брата оправдывает мысль о том, что дидактическая тенденция проистекала совсем из другого источника, чем чисто художественная интуиция, — но все это рассеивается, когда мы углубимся в рассказ. За внешним реализмом в рассказе стоит анализ душевных движений, который широко раздвигает то, что принято считать реализмом Гоголя. |
| И работы немного… Петрович взял капот, разложил его сначала на стол, рассматривал долго, покачал головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом какого-то генерала, какого именно неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки. Понюхав табаку, Петрович растопырил капот на руках и рассмотрел его против света и опять покачал головою. Потом обратил его подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и, натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и, наконец, сказал: - Нет, нельзя поправить: худой гардероб! У Акакия Акакиевича при этих словах ёкнуло сердце. - Отчего же нельзя, Петрович? — сказал он почти умоляющим голосом ребенка. — Ведь только всего что на плечах поистерлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки… - Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, — сказал Петрович, — да нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой — а вот уж оно и ползет. - Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку. - Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что, подержка больно велика. Только слава, что сукно, а подуй ветер, так разлетится. - Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!.. - Нет, — сказал Петрович решительно, — ничего нельзя сделать. Дело совсем плохое. Уж вы лучше, как придет зимнее холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому что чулок не греет. Это немцы выдумали, чтобы побольше себе денег забирать (Петрович любил при случае кольнуть немцев); а шинель уж, видно, вам придется новую делать. При слове «новую» у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и всё, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться. Он видел ясно одного только генерала с заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой табакерки. - Как же новую? — сказал он, всё еще как будто находясь во сне. — Ведь у меня и денег на это нет. - Да, новую, — сказал с варварским спокойствием Петрович. - Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того… - То есть, что будет стоить? - Да. - Да три полсотни с лишком надо будет приложить, — сказал Петрович и сжал при этом значительно губы. Он очень любил сильные эффекты, любил вдруг как-нибудь озадачить совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный сделает рожу после таких слов. - Полтораста рублей за шинель! — вскрикнул бедный Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть, в первый раз отроду, ибо отличался всегда тихостью голоса. - Дас, — сказал Петрович, — да еще какова шинель. Если положить на воротник куницу да пустить капишон на шелковой подкладке, так и в двести войдет. - Петрович, пожалуйста, — говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом, не слыша и не стараясь слышать сказанных Петровичем слов и всех его эффектов, — как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила. - Да нет, это выйдет: и работу убивать и деньги попусту тратить, — сказал Петрович, и Акакий Акакиевич после таких слов вышел совершенно уничтоженный. |
| Будучи живым мертвецом, полным рабом старца и послушным орудием в его руках, ученик не имел никаких оснований самовластно нарушать своё подчинение и повиновение ему, как бы ни было тяжело ему это, как бы его духовный руководитель ни был плох. Уче- —705— ник должен развить в себе добродетель терпения. „Если случится, что наставник проповедует добродетель словом, но нерадит о делах“, учащимся нельзя быть непослушными и прекословить 2402 . Послушник не смеет обижаться на старца, когда тот оказывает другому предпочтение 2403 . Насмешки он обязан переносить и из уважения к отцу и по долгу 2404 . Нил Синайский советует иноку философски и великодушно принимать от отца духовного всё, что ни скажет тот неприятного или жестокого по малодушию: он всё-таки любит ученика своего, как мать, которая в дурном настроении бранит своего ребёнка, но будет скорбеть, как только он занеможет 2405 . Разительный пример терпения рассказан в Лествице. „Был один старец, весьма нерадивый и невоздержный. Не знаю, как он приобрёл себе ученика юного, по имени Акакия... И он (Акакий) столько потерпел от такого старца, что это многим покажется может быть невероятным. Старец ежедневно мучил его не только оскорблениями и бесчестием, но даже побоями. Терпение Акакия было не неразумно. Итак видя, что он ежедневно бедствует как купленный раб, при встрече с ним неоднократно я спрашивал его: „что, брат Акакий, каково сегодня?“ – и он немедленно показывал мне то посиневший глаз, то шею, то голову избитую“. Так прожил Акакий у своего старца девять лет до своей смерти 2406 . „Поэтому, кто пребывает в подчинении у отца, пишет Нил Син., тот да предаст себя на обиды и да побеждает их смирением, да управляется долготерпением“ 2407 ... Бывали случаи, что терпение послушника исправляло дурного старца. Так, один инок жил у старца-пьяницы, который ежедневно продавал циновки, сплетённые им и учеником, и пропивал вырученные деньги, жил без ропота, в скудости ел хлеб и не уходил к другому старцу. Три года спустя, удостоившись видения, послушник помер. |
| Евсевий и Аммиан сидели однажды на скале и читали Евангелие; Аммиан объяснял смысл неясных мест. На расстилавшейся пред горою равнине жители окрестных селений возделывали землю. Евсевий допустил себе развлечься видом поля и сельских работ и не слышал чтения одного места, объяснения которого спрашивал у него Аммиан. Евсевий просил Аммиана повторить чтение. Должно быть ты не слышал, заметил ему Аммиан, ибо увлекся житейскими делами, загляделся на работы, производившиеся на ниве. Стыдно стало старцу, и он положил правило для глаз, никогда не смотреть на это поле, и вообще не останавливаться взором ни на красоте земной, ни на красоте небесной, ни на хоры звезд, и назначил себе самую узкую тропинку, ведущую в храм, и вне тропинки уже не позволял себе ходить. По такому правилу жил он более сорока лет. Чтобы какая необходимость не увлекла его изменить положенному правилу, строгий подвижник положил на поясницу железный пояс, на шею надел весьма тяжелую цепь и железный пояс соединил также железом с цепью шеи и все это для того, чтобы, согбенный таким образом, он по необходимости смотрел только в землю. Столь великому наказанию он подверг себя за то, что посмотрел на тех соседей! в удивлении восклицает бл. Феодорит. Мне об этом рассказывали, продолжает Феодорит, и многие другие, писавшие его историю и хорошо знавшие все, относящееся к нему; но то же самое повествовал и великий старец Акакий. Удивлялся подвигу Евсевия и бл. Акакий, неоднократно посещавший корифского подвижника, и увидев однажды его согбенного, спросил: какую пользу думает он получить от того, что не позволяет себе смотреть на небо, ни даже на близлежащее поле и не ходить другим путем, как только одною узкою тропинкой? Евсевий отвечал: такую хитрость употребляю я против хитростей лукавого демона! Чтобы диавол не искушал меня чем-нибудь важным, пытаясь похитить целомудрие и справедливость, возбуждая гнев, возжигая похоть, стараясь воспламенят гордость и надмение и многое другое направляя против моей души, я стараюсь обратить нападение его к этим незначительным вещам, в которых и одержав победу, немного приобретает прибыли, а будучи побежден, терпит большое посрамление, так как не мог преодолеть даже в мелочах. Такую войну я считаю безопаснее, потому что не много вреда получает тот, кто вовлечен в неё. Ибо какой вред посмотреть на поле или устремить взоры к небу? На это-то я и перенес войну, потому что здесь он не может ни сокрушить, ни погубит меня. Не смертоносны те стрелы, которые не имеют железных оконечностей. Это я слышал, передавал Акакий Феодориту от самого Евсевия и подивился его мудрости, воинственному мужеству и опытности. |
| е. 14 апреля. По Ассемани это было в 341 году по Р. X. на 32 году царствовании Сапора; а по Ульману год Сапора 32 есть 117-й персидской эры, а сей падает на конец 343 и начало 344 г. по Р. X. (см. Zeitschrift fur die histor. Theolog. 1861. Hefm. I. Исследование Ульмана о преследованиях христиан в Персии). Но по пасхальному счислению Великая пятница 14 апр. ни тому, ни другому году не соответствует: в 341 году пасха была апреля 19, след. день кончины Симеона падает на 17 апреля, в 344 году пасха была 15 апреля, след. день кончины его падает на 13 апреля. Последнее ближе, кажется, в истине и 13 апреля память его есть в некоторых восточных памятниках. А что в Персии в сие время счисление пасхальное было согласно со вселенскою церковию, это доказывается тем, что на 1 вселенском соборе, где решен был вопрос о праздновании пасхи, был представитель Симеона пресвитер Сциадуст, после его преемник. Персидские имена мучеников с Симеоном: Усфазань — Гугсциатазад, Авделай — Абдалаикла. Селевкия и Ктезифон суть один город, разделенный рекою Тигром, основанный Селевком Никатором за 300 лет до Р. Хр. Имечи Аскитреи, дочери Фусика, нет в греческих и западных календарных памятниках. Аскигрея — нарицательное имя: подвижница. Пр. Акакий, еп. мелитинский. У Болландистов (Mart. III. 903) отчасти смешаны Акакий мелитинский 5 века и Акакий исповедник при Декии; тоже и у Ассемани (Cal. un. eccl. VI. 266). Акакия при Декии исповедника Ле-Кьен (Ог. chrism. I. 440) ставит в числе епископов мелитинских и потому Акакия 5 в. называет вторым. Рюинарт (Т. I. 850) издал акты Акакия исповедника при Декии и называет его Ахатием, но не епископом мелитинским, как Боллаидисты 31 марта и Ле-Кьен, а епископом одной из антиохийских областей. Впрочем и Ле-Кьен говорит, что в некоторых латинских мартирологах, наприм. Адоновом, он называется щитом и прибежищем антиохийской страны, а эти слова взяты из жития, изданного Рюинартом, в коем говорится, что Декий слышал об нем как щите и прибежище антиохийской страны. |
| Когда же рассказал он, в чем дело, она всплеснула руками и сказала, что нужно итти прямо к частному, что квартальный надует, пообещается и станет водить; а лучше всего итти прямо к частному, что он даже ей знаком, потому что Анна, чухонка, служившая прежде у нее в кухарках, определилась теперь к частному в няньки, что она часто видит его самого, как он проезжает мимо их дома, и что он бывает также всякое воскресенье в церкви, молится, а в то же время весело смотрит на всех и что, стало быть, по всему видно, должен быть добрый человек. Выслушав такое решение, Акакий Акакиевич печальный побрел в свою комнату, и как он провел там ночь, предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого. Поутру рано отправился он к частному; но сказали, что спит; он пришел в десять — сказали опять: спит; он пришел в одиннадцать часов — сказали: да нет частного дома; он в обеденное время — но писаря в прихожей никак не хотели пустить его и хотели непременно узнать, за каким делом и какая надобность привела и что такое случилось. Так-что наконец Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер и сказал на-отрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что они не смеют его не допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а что вот как он на них пожалуется, так вот тогда они увидят. Против этого писаря ничего не посмели сказать и один из них пошел вызвать частного. Частный принял как-то чрезвычайно странно рассказ о грабительстве шинели. Вместо того, чтобы обратить внимание на главный пункт дела, он стал расспрашивать Акакия Акакиевича: да почему он так поздно возвращался, да не заходил ли он и не был ли в каком непорядочном доме, так что Акакий Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от него, сам не зная, возымеет ли надлежащий ход дело о шинели, или нет. Весь этот день он не был в присутствии (единственный случай в его жизни). На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своем, который сделался еще плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то, что нашлись такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем, однако же многих тронуло. |
| „Но, ваше превосходительство“, сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в нем была, и чувствуя в то же время, что он вспотел ужасным образом: „я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ…“ „Что, что, что?“ сказал значительное лицо: „откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!“ Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало-быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было семьдесят лет. „Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю.“ Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошел даже ожидание и совершенно упоенный мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом неопределенном состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать страх. Как сошел с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно распечен генералом, да еще и чужим. Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слег в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее распеканье! На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. |
|
|
