| Мы разумеем Авраамия Палицына. Что значит, что ни Симон, ни Наседка ничего не говорят об отношении Дионисия к Авраамию, между тем как знать это было бы весьма интересно. Такое обстоятельство можно объяснить только или, во-первых, тем, что отношения эти были слишком обыкновенны, казенны, так что о них нечего было и говорить: говорить о них значило бы говорить вообще об отношениях архимандрита и келаря, а это, конечно, не могло входить в планы Симона и Наседки; – или же, во-вторых, тем, что отношения Авраамия к Дионисию были недобрые, могущие положить пятно на память Палицына, – и потому Симон счел за лучшее скрыть их, так как тогда благодаря «Сказанию» Палицына в русском обществе успело уже сложиться высокое мнение о Палицыне, как герое: его, вероятно, ставили в ряду избавителей нашего отечества от смуты. По тем же побуждениям не говорит об отношениях Палицына к Дионисию и Наседка. Итак, могут существовать только эти два предположения. Будь отношения Авраамия к Дионисию добрыми и близкими, или же даже только выдающимися из ряда обыкновенных и казенных, Симон и Наседка никак не прошли-бы этого молчанием. Если Симон отмечает близость к Дионисию лиц менее известных, каковы, напр., Перфилий, два священника Федора, Дорофей и др., то тем более-бы он отметил особенную близость к нему замечательного человека и прославившегося патриота, как об этом мимоходом мы уже замечали. Итак, повторяем: отношения Авраамия к Дионисию были или весьма обыкновенными и казенными, или недобрыми. Что же вернее? Для решения этого вопроса данных в разных известиях весьма мало: можно только найти не более, как полунамеки и полуслова; но главным образом в решении его должно обращать внимание на характер Дионисия и Палицына. |
| Эти «качества и черты» сопряжены с социальными особенностями самой (правда в свою очередь неоднородной) категории зависимых людей, охватываемой понятием «холопства»: «Само положение холопов в общественном строе Русского государства стимулировало их политическую активность и толкало их на борьбу против своих господ. Отношения крепостнической эксплуатации были для холопа гораздо обнаженнее, а формы ее значительно более грубыми и тяжелыми, чем для крестьянина» . Но чтобы быть в авангарде, требовалось и находиться на более высоком уровне идейного развития по сравнению с массой участников борьбы. И. И. Смирнов (вслед за отмечает, что холопы «ближе, чем крестьяне, соприкасались с центрами политической и культурной жизни Русского государства», «в какой-то степени приобщались к культурным условиям эпохи», и то, что «общие условия городской жизни и скопление большого количества холопов во дворах феодальной знати создавали возможность для холопов общаться друг с другом» . Для «вопрос об участии холопов в восстании Болотникова… есть прежде всего вопрос о беглых холопах». И далее: «Беглые холопы и явились одной из главных сил восстания Болотникова» . Но отсюда следует, что возможности для холопов стать наиболее активными элементами восстания расширяются и опытом их беглой жизни, а затем оседанием то ли в «украинных городах», то ли в польско–литовских пределах. В круге источников по истории социально–политической борьбы периода смуты общепризнанное значение принадлежит «Сказанию» Авраамия Палицына. Мы, в частности, узнаем из «Сказания», что по следу, проложенному в свое время Феодосием Косым, множество холопов устремляются в бегство на окраины государства и за его рубежи. Уже фигурирует у Авраамия Палицына и собирательное понятие «бегуны». |
| Стоит прочесть несколько строк из сказания Авраамия Палицына, чтобы понять, до чего тогда доходило кощунство поляков. Палицын говорит, что поляки и изменники, «бесстрашно вземлюще святыя иконы местные и царские двери, и сия подстилающе под скверные постели… и нечисты всегда седяще и зернию играюще, и всякими играми бесовскими, иные же святые иконы колюще, и вариво и печиво строяще: из сосудов же церковных ядяху и пияху, и смеющеся поставляху мяса на дискосех, и в потирех питие; иные же яко наругающеся святые сосуды переливающе и разбивающе на свою потребу и на конскую» 7 . Когда же поляки заняли Кремль, то конечно также весьма мало стеснялись близким соседством множества русской святыни, и в большинстве случаев относились к ней также как описано это у Палицына. По справедливому сознанию всех лучших людей того времени, нашей православной вере грозила опасность от поляков и их тайных руководителей иезуитов. Недаром патриарх Гермоген горько жаловался тогда, обращая свои слова к изменнику Салтыкову: «вижу православной вере поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть». А в грамотах, рассылаемых тогда по городам с призывом к восстанию, постоянно указывалось на опасность, грозившую вере и церкви. «Не будете ныне в соединении, обще со всею землею, пишут например Смольняне, горько будете плакати и рыдати, неутешным вечным плачем, переменена будет вера крестьянская в латинство, и разорятся божественные церкви со всею лепотою и убиен будет лютою смертию род ваш крестьянский» 8 . Это же подтверждали и москвичи: «писали к нам истинну братья наши (т.е. смольняне), и нынеча мы сами видим вере крестьянской пременение в латинство и церквам Божиим разоренье» 9 . |
| Умственному взору Тимофеева не случайно представала ересь «жидовствующих», коща он пытался вникнуть в первоначала и первопричины социальных коллизий, обострявшихся с течением времени и достигших апогея в годы его жизни. Их религиозно–реформационная концепция не могла не выглядеть в глазах Тимофеева вопиющим примером «непослушного самовластия рабов». Мы не располагаем сведениями об источниках, служивших Тимофееву, коща он обновлял в памяти историю «жидовствующих». Наиболее вероятно, что о них он знал по «Просветителю» Иосифа Волоцкого. В начале XVII в. сочинения Иосифа Волоцкого как бы обрели «второе дыхание». В истории рукописной традиции сочинений волоцкого игумена подавляющее большинство составляют списки первой половины XVII в., а первое место среди них принадлежит спискам начала XVII в. «Временник» несет отблеск эсхатологических представлений, созвучных его автору, повлиявших на систему его историософии. Дань времени, полному «бурь гражданских и тревоги», и дань историческому прошлому, «двоемыслию» конца XV в., выразившемуся в противоборстве ортодоксов и еретиков и отчасти предвосхитившему и «двоемыслие» начала XVII в. Уже сочинения Палицына и Тимофеева направляют внимание не только на события социально–политической борьбы времен смуты, осложненной и обостренной действиями интервентов, но и на явления идеологической борьбы. На драматическом отрезке отечественной истории первой четверти XVII в. звучал голос народных низов, на который публицисты отозвались тревогой и страхом. Эти чувства владели ими настолько, что в их негодующих отзывах смыты реалии, стерты живые черты противоборствующей стороны, почти все потонуло в общей, хотя и выразительной, оценке Тимофеева: «непослушное самовластие рабов». Публицисты не полемизировали со своими противниками, не до полемики было, разве что принять на себя долю ответственности за «рабское самовластие» и предаться запоздалым раскаяниям, что нашло место в «Сказании» Авраамия Палицына. |
| Симон Азарьин в книге о новоявленных чудесах пр. Сергия представляет и архимандрита Дионисия и Авраамия Палицына всячески содействующими соединению Пожарского и Трубецкого – земцев и казаков и казаки принимают участие в битве при обещании монастырской казны со стороны Троицких властей 652 . В исторической литературе по этому вопросу существуют два противоположных мнения – Забелина и Кедрова. Забелив в своем труде – и Пожарский, прямые и кривые в смутное – сказав о битве с Хоткевичем, как она представляется в Новом летописце, говорит: повествует старец Передав изложенное Палицыным, Забелин говорит, что Палицын ставит свою личность в весьма почетное положение. Летописи таких деяний Авраамия не помнят... Так описывает себя сам старец Аврамий, умаляя для красоты своего портрета заслуги Пожарского и Минина, увеличивая для той же красоты заслуги казаков, заставляя верить себе легковерных историков, которые его беззастенчивый панегирик предпочитают правдивым сказаниям правдивых летописцев 653 . Кедров в упомянутом нами исследовании об Авраамии Палицыне разбирает подробно достоверность сказания его по данному вопросу и делает такой вывод: всего сказанного несомненно, что честь и слава победы над Хоткевичем должна быть приписана казакам, которых возбудил на бой живым словом воинской речи Троицкий келарь – старец Авраамий Палицын. Подвиг Палицина был тем славнее, чем сильнее была рознь в 654 . Кедров считает показания Нового летописца недостоверным: ход событий необходимо представлять так, как представляет Палицын, а не так, как повествует о нем Новый летописец. Приводя суждения Забелина и Кедрова, как имеющиеся в исторической литературе о деятельности Троицкой обители в смутное время, мы не разделяем то или иное мнение о Палицыне. |
| Недавно еще появилась статья в Рус. Палом, за 1889 г. 32–35: «Троицкий архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын». Но о статье этой мы упоминаем только потому, что она появилась до издания нашего исследования и чтобы поэтому нас не уличили в ее неведении; воспользоваться же из этой статьи нам вовсе нечем: она ничего не дает для нашего исследования. Целью автора, очевидно, было изложить как можно более в популярной форме то, что давно уже сказано о политической деятельности Дионисия и Авраамия в разных гражданских историях и исследованиях о смутном времени – без всякой научной проверки тех или других известий: это, конечно, вполне согласно с задачей духовного иллюстрированного журнала «Рус. Паломник». Не можем, впрочем, не заметить, что в своем стремлении к популяризации автор статьи впадает в крайности: напр., он говорит, что когда Дионисий вышел из книжного ряда, то «все – любопытные и праздные прохожие гурьбою хлынули по своим домам» (откуда это известно и зачем это было нужно?),или: Дионисий, ухаживая за больными и увечными, сам «оставался лишь в одной худенькой и вылинявшей ряске, одетой прямо на тело» (откуда опять известно, что Дионисий ухаживал за больными в ряске, – да притом еще вылинявшей и надетой на голое тело: вероятнее, что он при этих случаях вовсе не был в ряске, – каковая тогда едва-ли и существовала). А замечание автора, что Дионисий сам сочинял разные молитвы святынь (Рус. Пал. 32, стр. 377), – нужно прямо назвать выдумкой автора, ни на чем не основанной. 1 Имя Дионисия, как ревностного деятеля на пользу отечества, отмечено на упомянутом нами памятнике рядом с именами архимандрита Иоасафа и келаря Авраамия Палицына. 2 Кроме всем известных трех самозванцев, являлось много других. Так в Астрахани царевич Август, называвшийся сыном Ивана Васильевича; там же явился Лаврентий, называвшийся сыном Ивана Ивановича; а в украинских городах являлось восемь самозванцев – и все дети бездетного Федора. (Костом. Русск. история в жизнеописаниях деятелей. выпус. III. стр. 671–672). Источник: Дионисий Зобниновский, архимандрит Троицко-Сергиева монастыря (ныне лавры) : Ист. исслед. преп. Твер. духовной семинарии Дмитрия Скворцова. - Тверь : тип. Губ. правл., 1890. - 444, IV с. |
| Но не преувеличением является характеристика экстремальности ситуации, вовлекшей в водоворот общественно–политической борьбы все слои населения в период Смуты. Крестьянская война 1606—1607 гг. представляла собой концентрированное выражение коренных противоречий, обусловленных кризисом, переживаемым русским обществом во второй половине XVI в. Это был кризис, охвативший всю жизнь экономическую, социально–политическую, духовную. Публицисты первой половины и середины XVI в. словно чувствовали, что стоят на пороге каких-то великих перемен, именно великих, судьбоносных. Федор Карпов, Ермолай–Еразм, Иван Пересветов, Максим публицисты очень разные, едины были в убеждении, что разрабатывают оптимальные проекты преобразований, охватывающих все здание общественной жизни и государственного устройства. А беглый холоп Феодосий Косой помышляет уже не о преобразованиях, но о сломе и сносе самих основ эксплуатации, социального и духовного гнета. Во второй половине XVI в. голоса смолкают. Настают десятилетия зловещей тишины. В «XVII пишет поступательное движение как бы возобновляется с того момента, на котором оно было прервано в первой половине столетия событиями опричнины, Ливонской войны, установлением крепостного права». Нельзя не видеть значительных отличий новой плеяды Авраамия Палицына, Ивана Хворостинина, Ивана Тимофеева, Ивана Катырева–Ростовского от их предшественников первой половины и середины XVI в. Публицисты первой трети XVII в. поглощены стремлением разобраться в сумятице событий, извлечь уроки из сложного и кровавого опыта социально–политической борьбы и иноземного нашествия. Они в каком-то смысле трезвее своих предшественников, никаких далеко идущих преобразовательных проектов не предлагают, их внимание направляется к познанию движущих сил исторического процесса. |
| На то, что Гермоген беседовал с царем «строптиво и неблаголепно», защитник отвечает так: это не правда; в то время злой патриарх многих удержал от заблуждения в лютеранство и латинство; отсылая читателя к Истории Авраамия Палицына, он отмечает, что в годы лихолетья, смут и клятвопреступлений пастырь не может проявить любви: «и какую бы любовь показавати к преступникам заповедей Божиих? » Не с царем враждовал патриарх, «но с неподобными советники его», уверяет его защитник и рассказывает пример: после взятия царскими войсками Тулы в 1607 г. патриарх настаивал на полном подавлении смуты и притом одними русскими силами без помощи иноземцев. Его царь не послушал и поздно сознав свою ошибку «возрыда и восплакася», а утешителем его явился тогда патр. Гермоген. С крамольниками, которых тогда было много не только среди мирян, но и в духовенстве, он обходился довольно круто – кроме молений и наставлений он употреблял епитимии и даже проклятия, но раскаявшихся принимал охотно и ходатайствовал за них. Свое терпение он обнаруживал к мирским, не расположенным к нему людям: приглашал к себе на обед и крутой на словах и суровый видом («прикрут в словесех и в возрениих») он на деле был ко всем благосерд. Защитник отмечает широкую благотворительность патриарха – милостыню нищим, снабжение обувью и одеждой ограбленных, трату серебра и злата на раненых. Патриарх сам пришел в последнюю нищету и помер мучеником. В статье г. С. Кедрова «Древне-русские братства» (Русский Архив кн. 7) читатель не найдет чего-нибудь нового по интересному и достаточно разработанному вопросу о древне-русских братствах. Она составлена по работам Папкова, Знаменского, Малышевского, Харламповича, Скоблановича и др. Если бы статья эта представляла только добросовестное извлечение и резюме существующей литературы, она была бы полезна для ознакомления с вопросом, насколько он разработан в литературе. |
| Неизвестный автор второй статьи, указав в статье П.С. Казанского недостаток внутренней характеристики дела, исследует весь предмет более подробно; причем напечатал, неизвестное до него, послание Арсения Глухого к протопопу Ивану Лукьяновичу. Укажем еще на исследование г. Смирнова «патриарх Филарет», одна из глав которого посвящена вопросу об исправлении книг преподобным Дионисием. Но все эти изыскания ничуть не делают излишними новых исследований по вопросу об исправлении богослужебных книг преп. Дионисием, так как с одной стороны в них встречаются разные и даже противоречивые мнения касательно некоторых сторон этого вопроса, а с другой – далеко не все стороны его исследованы с должною подробностью, а некоторые из них и совсем опущены из внимания. После появления более обстоятельных работ по вопросу об исправлении книг Дионисием (одна из них относится к 1848 году, а другая к 1862 г.) прошло уже очень много времени и за это время успело явиться немало новых церковно исторических материалов и новых ценных данных, проливающих некоторый свет и на этот вопрос, а потому наиболее полное рассмотрение и переисследование его своевременно и необходимо. Мы должны сказать даже, что к церковной деятельности Дионисия, проявившейся в исправлении им книг и управлении Троицким монастырем, отнеслись с большим вниманием и расположением – по причинам понятным: с одной стороны она – самая видная в жизни преподобного, а с другой к такому отношению к делу много располагала нас и наша специальность. 1 Имя Дионисия, как ревностного деятеля на пользу отечества, отмечено на упомянутом нами памятнике рядом с именами архимандрита Иоасафа и келаря Авраамия Палицына. 2 Кроме всем известных трех самозванцев, являлось много других. |
| Но если царь Борис пользуется ею для укрепления государства, то Самозванец и его клевреты – для его развала, ибо кажут «врагу заветную дорогу в красную Москву». И тем не менее иллюзия «природного», чудесно спасшегося царевича оказывается слишком могущественной, в том числе и потому, что народ чувствует себя хозяином положения, властителем (пусть временным) Руси. Кульминацией сцены «Лобное место» становится появление мужика на амвоне. Он служит символом крестьянского бунта – разинского или пугачевского. Клич «В Кремль! В царские палаты! / Ступай! Вязать Борисова щенка!» – знак полного ниспровержения всей государственной парадигмы, традиционного уважения к царскому сану, своего рода попрания прежних святынь, поругания прежде священного царского имени, а затем – и призыва к народной, мужичьей власти. Но Пушкин показывает и то, что простой народ органично неспособен к самостоятельному правлению: как только Годуновы свергнуты, народ становится прежней инертной массой, послушной начальству – «Расступитесь, бояре идут». В народной толпе «у каждого свой ум и толк»: одни жалеют сверженных Годуновых, другие злорадствуют. В результате народ оказывается неспособен к энергичному действию, даже когда на его глазах совершается явное преступление. Этот паралич «народного мнения» выражается в заключительных ремарках: «Народ в ужасе молчит», «Народ безмолвствует». Конечная фраза трагедии «Народ безмолвствует» неоднократно анализировалась в научной литературе. Пушкин, вероятно, знал слова Авраамия Палицына о наказании Руси «за безумное молчание всея земли» перед Годуновым и, возможно, использовал их, но в ином контексте. В сцене «Дом Борисов» есть важная деталь: под стражу были взяты Мария Годунова – жена Бориса и его дети Феодор и Ксения, но в конечной сцене показаны только они, и к ним обращена жалость части народа: «Малые пташки в клетке»; они перестают быть частью ненавистного рода и становятся только обиженными сиротами. |
|
